— То, что в этой истории, господин мух, — отвечал Гранд, — ваше место — 5597-е. Приличней, чем вы снискали.

— Кстати о сувенирах в дорожку! — встрепенувшись, говорил Морис и от собственных щедрот, и от Реми и Мартена, итого: трижды раздобревший, высаживал на тарелку Гранда — боевую подругу, фаворитку Бренвилье, в нынешнем достоинстве — муху. — Дарю! Не сообщаю дорогих имен, вы наверняка захотите окликать мадам — в вашем вкусе. Что, надеюсь, не снизит ее профессионализма…

Гром небесный случайных встреч: верхней гренадерской особы — с колышущейся полунижей, не вполне развернувшей объятия, и с тотемами натюрморта… или верхней — с верховным главнокомандующим и его звездными ратями…

— И еще один цельный район натюрморта разметен на сто очагов… — подавленно говорила Зита. — Вы заметили, что над нами чинят кусок крыши, конек, и сбрасывают вниз железо, кирпичи, доски? И что падение длится — дни и дни, будто распустили — небоскреб!

— Видать, у этого дома несколько вершин… целая конница, — находил Гранд и, посадив мадам Бренвилье — на ладонь, протягивал руку в форточку и выпускал фаворитку — на волю.

Чечетная трость слепца прибивалась — к рубленому гимну гренадерских особ, и к лестнице, нащупывающей кабриоли, и к набитыми треском радиометрам и пополняла урожай шума для сновидцев — на выселках натюрморта и еще прихваченных сумраком.

Кто-то размечал тростью коридор и не обязательно указывал зарытые клады или припрятанные чекушники, возможно, перестук сей вели часы, сочиненные в виде незрячего с клюкой: слепое время, выбивающее бабки — с циферблата, распрямленного — в коридор… или в самом деле приближался — последний, кто замкнет собой — круг баловней сытости? А может, по слепоте своей не видел необходимости.

Кстати, возможен тот палач, слоняющийся вдоль спектакля, что репетируют на седьмом этаже, и уморился, затосковал и ищет — раскрытые двери. И не исключено, что — давно прибыл. Гранд-то гранд, но наследует — допустим, не беглой ноге, а острой руке и серпу. И голубое число на его нагруднике — не номер бегущего, а число собственноручно им обезглавленных проживальщиков.

— А все-таки, почему мы вас не видели? — спохватившись, допытывалась Глория.

Взятый в золотистую полосу не отказывал себе в удовольствии попенять:

— Тот, кто усматривает во мне — зло, изобличает — лишь себя… — и перекручивал козырек бейсболки вперед. — Вы меня не видели, потому что видите каждый — свое. Вы не видели — не только меня, но вообще — никого и ничего. К тому же ваши глаза не снесут этого зрелища… — гудел насмешливый Гранд и отступал с косы света — в темноту.

В любом случае вставший у окна — здесь случаен: из бега возник — и в бег вернулся.

Телефонная трубка Глории вновь оживала, и настойчиво повторялась и тревожила «Секретными материалами». Глория не реагировала на звон.

— Сикст не попадет в наше царствие — как носящий чужое имя пред лицом наших бед и наслаждений, но попадет — носящий имя подлинное, — говорил Морис. — Или только его имя.

— Одолжить вам финишную ленту? — спрашивала Глория у Гранда. — Нарезать из моих одежд, сплести из моих волос? Чтобы натянуть на уровне ваших лодыжек.

— Вечный Боже, подай мне речь перед бездной его лица! — в изнеможении говорила Зита над размазанным архипелагом.

И меняла архитектонику, перекатывала ядро, отставляла на юг — концовки огуречные и помидорные, финалы поросячьи и волчьи, и пустые клешни и хребты проплывавших, пролетавших и пробегавших, косточки от персиков и слив, от зайцев и быков, и берцовые почти гренадерские, гейгеровские и мюллеровские, Брейгелевы и Вермееровы, из Моне и из Пикассо, отливающие хрупкой голубизной и поджарым маренго, и определяла — на школьные указки и ручки для зонтов, на лыжи, салазки, на стропила и сваи, связывала в мосты, сбивала в плоты, или перекатывала на север и складывала в гору — опрокинутые кубки с кровавым зевом, высосанные черепа, и в них — задохнувшиеся головастики окурков, скомканные салфетки в помаде и масле, свечные огарки, и подтекающие ножи, оскверненные вилки и скользкие салатные ложки шире луны, или налетевшие из окна листья и снег, и прогоревший хворост, и пускала глазницы — на очко…

Но в конце концов… sic transit gloria amoris.

Желание перемолвиться с незнакомцем в пожаре времени, обсудить в колышущихся ростках пожара — несколько принципиальных вопросов, например — последние нравственные язвы общества. Намекнуть расположенность — к другим сокровищам диалога, создать доверительную атмосферу и пояснить, что реакция прикрепленных собеседников уже обмерена, эту музыку, собственно, съели цепни, и достойнее — све́жее мнение… консультация, смелое наставление, раскованный совет…

Потребность выспросить дорогу — у переносчика ценностей, кто держит два чемодана — и коробку под мышкой, пока его спина вытягивает рюкзак, а подбородок и ухо, сменяя друг друга, покоят в лунке за ключицей — пару книг или сменной обуви или банку с рыбками — гурами, меченосцы, крестоносцы, кондотьеры, но и глаза не простаивают, а сносят рой пурпурных от солнца божьих стрекозок над неотложной от квартала станцией — на шоры и потертости скорых помощниц машин, пожолклых крылатых кобыл, пахучих, недоверчивых кляч, несущих пурпурный крест как на крыльях… Назовем зажимщика — Неполный: тело дожато до гармонии — неорганическими вложениями, называем его глаза — крестовики или конокрады. Возможная тема — нарушенные ожидания — удачно совместит отвлеченные выкладки и купаж момента. Настаивать, горячиться, не вилять, но, вооружившись статистикой и монтировкой тезисов, обстоятельно доказать избранному в гида, что только он в этот миг понимает дорогу — как никто. Говорить — с обнимающим крупные аргументы, скроенные из кожных покровов фауны: чулки ее кишок и худые кошели желудков, переориентированы на полезное — денежные эквиваленты, мобильник, визитки, табак, нож, ключи, фомки, облачения — комплект «Времена года»… с апеллирующим шузами щучьих носов, тиной, галькой…