Здесь имена минутам — Страх и Яма

и, кажется, Прощание С Друзьями…

И, подавившись пятикостным ямбом,

рыданьями или иным трофеем,

рвануться прочь… на ветер, за Орфеем,

на выселки, возможно, на Киферу,

и высечь море искры из буфета.

Читатель книги, помнится, ручался,

что есть на свете повесть лишь одна —

печальней той, и всех других печальней:

она в него до колик влюблена,

а он ее — увы! — не замечает

ни завтра, ни вчера, ни где-нибудь…

Как А и Б, что сели на трубу,

освобождая И от интереса,

так и над ней — всегда стоит завеса.

Но строгость закаляет эпизод:

однажды в год, в какой-нибудь из версий,

он все-таки вперял в меня свой взор,

конечно, близорукий и неверный.

Отстав от затухающей страды,

когда уже рассеивались яства,

он надо мной усидчиво смеялся,

похрустывая среднемолодым

многосемянным кушем райских яблонь,

а может, выкольцовывая дым,

избрав меня в счастливицы-мишени…

Но так ли изменяет он добру,

и, право, велико ли прегрешенье,

коль образ мой, блуждающий в миру,

подсев к застолью и приняв на грудь

любовный жар, совсем не из кошерных,

постыдно разминулся с совершенством…

А может быть — его изящный вкус,

не дотянувший нескольких секунд…

(Размах его злодейства жидковат.

Кто снял все шутки, тот и виноват.)

Пока вино и хлебы златоверхи,

и дом веселья сладок и текуч,

как челн или река, и не прервался,

мне предстоит — милейший в человеках

(милейший — в едоках или в говенье?),

чей кроткий нрав опередил мечту,

дарить себя другим — его призванье

(милейший — на посту или в посту?),

но кто-то, к сожаленью, не охвачен.

Так, единицы… может быть, одна

осталась между всеми голодна…

Откроем героический финал:

когда бы он нечаянно узнал

все, что во мне рвалось и трепетало,

пожалуй, он бы кончился от смеха.

Но я отбила кроткого у смерти

(кто лгущий — об отсрочке и фатальном,

кто шепот — о моменте и memento?),

оставив вышесказанное — в тайне,

как ни блазнились хладные тела…

И потому простудная игла

кружит и коротает циферблат

мелодии на дрейфе летних комнат —

еще в температуре и уколах,

меняя их на мак и на пустырь,

и по крыла в печали, но аккордно

приносятся шербурские зонты…

И потому при многих понятых

идет закат, и всякому — по рденью…

идет огонь и сеет отчужденье.

А золотоголовый из светлейших

давно снесен в объятья к другой…

Перехватив в пиру последний слепок

уже прошедших землю пирогов,

помедлив на пороге сентября,

выглядывая новый август лета,

я попрощаюсь с ним в чужих дверях,

пробормотав неслышимую дерзость,

и, петлей затянув на шее шарф,

опять окликну нищенку-надежду —

ничтожная наследует ландшафт…