— Ау, труженики бумаговорота… и вилки, и буквально ножа, у вас тут проблемы!

— Скоротечная акварель культурного слоя удрала, и потек перегной, — констатировал Морис.

— Вряд ли сможет закрыть проблему — тот, кто сам — ее филей… — сухо ответствовала Глория гренадерской кричащей.

Открыв пудреницу, чтобы заглянуть в зеркало — в мышью нору! — Глория подсвечивала себя телефонным фонариком — и тоже вдруг обнаруживала чуму: не то внештатную складку на щеке, не то в одеждах. Но, на секунду окаменев, сбрасывала чуму — в неудачную тень: оборванные провода… то есть струны и скрещенные шпаги осеннего сада, или нить, на которой провисли эти марионетки бок о бок, не желающие избавить Глорию — от себя и недопроглоченной вечери!

Глория сошвыривала со своего стола крупное боковое уложение и, дождавшись большого бума и бумажного рассеяния, кричала:

— Все случилось не так, как надо! И клиенты, пожравшие наше все! И наша гордость — двухрублевые контракты! Не про то и не с теми… Может, пока мы не слишком удалились, еще не поздно переиграть?

Зита смотрела на Глорию в растерянности.

— А как ты себе это представляешь?

Морис замечал:

— На сегодня у нее не совещательный голос, а верещательный.

— Непросохший предел листа, ваших габаритов и аппетитов позволяет дописывать и лепить… — скучающе возразила Глория. — Подготовлены версии обвала в горах, авиакатастрофы, продажи в арабский бордель — и свадебный финал и торжественный прием в партию.

— Верхний гренадер может не найти дорогу назад, но пройдет стратосферу и закроет проблему. А может сорваться в наше все… как говорят о натюрмортах недоевшие: так не достанься ж ты никому! — подхватывал Морис, глядя, как лестница пробует кабриоль. — Непросохший предел значит — беспредел.

Гренадерская полунижняя, поправшая женщину-цветок, вы пускала лестницу, чтоб отломить от натюрморта одинокий раздробленный элемент — акулий плавник и принять на губу.

— Вам бы лучше перетерпеть, чем обидеть моего подельника, — дегустируя неполный элемент, советовала колышущаяся полунижняя. — Трудоголик! Натурально живет на току… на проводах, но три года не находит себе заслуженное применение. Вместо работы приходится — халтурить у вас. А обиды в нем стоят по году.

Перехожие, звон дверей и подкупающие инициативы между тем не захлебывались, поскольку обещаны — многие, что придут в платьях мастеров и пророков и предложат чудеса и знамения, чтоб прельстить слабых… Tertia vigilia, третья стража уже запускала с порога свое трехчленное имя:

— Санэпидемнадзор!

К членистому пристраивались три головы любопытства — и искали множества еще шире и еще слабейших: мух, муравьев, пчел, сверчков, древоточцев, камнеточцев, сукноедов и жаб, и всех посыпающих воду рябью, и холостящих пламя и засоряющих эфир… Посеяв в темноте зоркость, третья стража нащупывала в островах яств — зеленое, бородавчатое и победоносно экспонировала как отравляющее воду — болотным колером… но, заскучав от коэффициента погрешности, откладывала в какой-то из трех ртов.

— Да, да, угощайтесь, пожалуйста… — отринув усталость, предлагала Зита. — Эти малосольные, а вот — то же, но уже маринад.

Не сложилось ли у присутствующих впечатление, протягивала допрос третья стража, что кто-то подрывает здесь полет бытия? Явно или тайно сожительствует с вами и оттягивает хорошие куски? Третьи по доброй воле избавят от сожителей или от впечатления. Кое-то мнит себя в саду бабочек, а где он будет — в инфракрасном излучении? В оранжерее как минимум гнуса. В обществе предателей, скупцов и глупцов. Ведь не знают даже о собственной душе, ни о том, что в подкладке и под стелькой, ни о пропасти под собой и над головой. Ваше дело — все отрицать, а наше — впечатлять вас круглосуточным наблюдением, системами тотального контроля, слежкой со спутника… Попутно третьи справлялись о предметах, начиненных неприятными ассоциациями: топорах, револьверах, автоматах, и о золотых украшениях, разъеденных страхом кражи.

Но и третьих уже поджимали.

В дверь вмещалась qvarta vigilia — четверо, облаченные в эпатажный рисунок: в колпаки, в задернутые до замочных скважин носа халаты и в клеенчатые бахилы с шорохом, хотя на избранной Зитой темно-голубой основе. Четверо дивились стеснившемуся в столь неблаговидный час собранию, гуляющему во мраке вдоль несметных снедей, и висящему непосредственно над арсеналом, и окопавшемуся по хуторам, и тоже имели реквизит — и уверенно предлагали замерить радиационный фон.

Морис выбрасывал гулкий паровозный вздох.

— Столько помощников в корчевании натюрморта, а он еще удесятеряется… Эта наковальня!

Заходящий внахлест квартал перебирал то ли поздние, промедляющие форпосты четверга, уже почти контуры, то ли ранний арьергард пятницы, и сквозь вырвавшихся или отставших солдат бега: марафонцев и спринтеров, их бегущее удаленье и солдатское неведение — о точной площади ночи, настигал — чудесную синеву без помарок.

Кто-то спрашивает: о, что это? А визави догадался: второе пришествие окна. Опять прозрачного, воссиявшего — новостями, и каких только ни принесет!

То разряд сиреней, а то шоссе, возносящееся сквозь ярусы ласточек и голубых светильников — в раннюю тьму, к спрятанному в ее верховьях городу, к последней пред ночью гостинице — по крышу в огнях и густых звездах, где чуть прохладно сохраняют лето, оставленное в началах дороги, и выносят из ресторации — томящий джаз и запахи яств, приправленных чем-то незнакомым, пронзительным, и в шаге — подозрение или в самом деле обрыв и непроглядная пустота, сухой ветер и различимые звоны колючей травы и песка.

Или выставят в окне — скалы над Иудейской пустыней: бронзовые торсы каменных мускулов, и местечко хорошо смахивает на въезд в Ад… Выправят улицу перекошенных домишек в оградах из металлической сетки, приближенной к панцирной, и уткнувшиеся в сетку автомобили с недочетом колес и с битыми стеклами. Рябины разлистаны — в ноль, но их ягоды неправдоподобны: не гроздья — корзины. Кое-где дыры в прошпекте заткнуты порыжевшей клеенкой и клочьями облаков или дыма, зато здесь гуляет один пропавший весельчак в мятом плаще, в компании пинчеровой пигалицы-плешивицы на километровом поводке и трех своих инфарктов.

А иное окно — бахча глобусов от велика до мала, знай выбирай себе на жизнь — большую планету или величиной в двор… впрочем, эти дворы вечно путаются хвостами и держат проход — в соседний, и даже в прошлое…

Или развесят головы красавиц и красавцев в дивных завивках, каре, полубоксах и взбитых коках — выбирай себе куафюры да и всю голову, и откуда ни вперись в окно, в лоб или из зазеркалья, все — магический реализм, строфа — и антистрофа, настоящая жизнь — и так себе попытки… точнее, слева направо или справа налево… как повешенный в зеркале одной парикмахерской счетчик времени, и затеявший стрижку может полчаса удостоверять — часы, идущие в обратную сторону, и тогда у нас — несвежие новости.

Кстати, штат оконных зрителей тоже передергивают…

Возможно, окна стихийны: обломки, примкнувшие — к временной и пространственной оси переплета, толкущиеся при вертикали и горизонтали… как та кабина фуникулера, несущая над пропастью — счастливую встречу, все звенья которой — фуникулер, и два пассажира, и пропасть, и счастье — приписаны к разным пространствам и совместились — случайно и на мгновенье… Возможно, коренное свойство окна и счастья — возобновляться каждый миг и длиться не дольше.

Между тем грянувшее окно не спешило объять своим светом — всех, но вписывало в зарево — ближайшего, избранного по случаю — или по старейшему номеру: сорвавший его воистину гранд, подчеркнут несравненной молодостью и снежным настом одежд, и уже избыл наказание — свою безучастность, и захвачен возвращением на линию, но поймает ли — то, зачем бежит?

— Если бы мы разгадали, что хочет нам сообщить заветный номер на груди этого трефного… то есть штрафного… — Морис закрывал глаза, потому что номер мелькал и раздавался на единицу-другую, меняя то десяток, то сотню. — Число, в котором уже завязался жирок… — признавал выпивший реку, и обреченно заворачивал в свою тару — иссыхающий ручей и подозревал, что выдул протоку забвения.