— Проводку чинить заказывали?
— Проводку? — в изумлении переспрашивала Зита, и рука, занесенная — на исчерпанные раковины, яичные и ореховые, и хлебные, апельсинные и арбузные, на венчики от клубник и на сердечники ананасов, рука, приблизившаяся к сметающей, вновь застывала. — Да, но… три месяца назад!
Две колышущихся гренадерских особы, по-вечернему глуховатые, с энтузиазмом возглашали:
— И вот приспела ваша очередь! Вчера было рано, завтра — поздно.
Морис испускал горестный вопль над обмелевшим стаканчиком — над банкой багряной реки.
— Стряхнув с себя все заявки! Закатав прошения и челобитные в долгий ящик… и закатив кутеж! — стонал Морис. — Прошляпив рабочее время, настойчиво стелющееся — с востока на запад, они искали — подстелить под селедочку, и наткнулись — на письмена вдоль хребта: наши мольбы и плачи…
Глория вставала в полный рост — и в полное негодование:
— Не поздновато для такого длинного подвига? Наша проводка никуда не спешит, господа лоцманы. Если нас замкнуло, то давно разомкнуло.
— Цену сбивают, — шкворчали друг другу колышущиеся гренадерские. — Демпингуют. Не хотят, чтоб опять наступило светло.
— Лишь бы ноги были в тепле! — парировал Морис.
— Между прочим, — говорила одна гренадерская, — мы пока только осматриваем фронт работ.
— Так сказать, намечаем план мероприятий, — говорила другая в гренадерских колышущихся.
И, стряхнув, закатив, прошляпив выражение трудового долга — и попутные выражения, меткость их и собственную, колышущиеся гренадерские особы, бездарно влетая — левая в правую, и правая в правую, уже расставляли лестницу, удлиняли — заартачавшуюся всеми ходулями, и одна почти гренадерская, рассеянно совлекая с плато натюрморта — элемент, скорее приближенный к лобстеру, чем к немудрящему, и, зажав губами не клещи, но клешню, карабкалась в хмурые выси, а гренадерская оставшаяся, открепив от инсталляции мясной элемент и едва удерживая — колышущееся ходульное, простирала вслед особе-верхолазу — инструмент. Но на миг отставала — от возможности дотянуться, и, оценив раскадровку, гренадерская низовая возвышалась на соседний холм — или втаскивалась на стол, и проставляла башмак меж своих тяжб — в малые амброзии, в пруд жуанвиль, а попутно топила в нем женщину-цветок Марию Терезу…
Подсыпают к сердечным хлябям танцевальные па-де-жи всех ступеней сразу — или падеж отдельных лестничных припасов, но нижние неутомимо падали, и тараторили и склонялись оставить верхнюю гренадерскую особу — на рейде.
— Все из-за тебя! — шипела Глория Морису сквозь увязшие в натюрморте столпы полуверхней гренадерской особы. — Трепеты и колыханья… — саркастически говорила Глория. — Ты же Левиафан! Вокруг которого — все дрожит, качается, отшатывается от места и прекращает функционировать! Счетчики спотыкаются, компасы и барометры забывают грамоту и тычут наугад… Ты вообще еле переносим землей и чадами, которых она родила и намыливалась гордиться! Сколько вы заплатили за этот вес? — едко спрашивала Глория.
Совсем отяжелевший — против себя в одной тридцать второй вечера, совсем молодого и в чуть не постных наплывах и перепевах, и даже в восьмой финала — еще дорожащегося планами, Морис неуклюже раскланивался.
— Приставлен к позорной надолбе своего носа — всей грандиозной личностью и ее неоцененными заслугами перед нацией. Кто сказал, не сезон — для крупной рыбы? Ты же переложила свой выбор на невинную Мэй и ныне — столь легка, — замечал Морис, — что приподнимется ветер — и нет тебя.
— В глазах моих тоже все бежит, не поверите, ну тотально! А не только разбежавшиеся! — с ужасом признавалась Зита. — Но ведь рвануть должна — как раз я, и черт знает когда! Думаешь, будто пьешь шампанское, а на деле — тормозную жидкость…
Беглый Гранд откусывал клубничный пирог и, свернув с клубничного лобную кость, бегло разглядывал вспоротые кровавые внутренности.
— Устроители марафона приглашают в свои ряды — всех, — объявлял Гранд и слизывал с пальцев — кровавое. — Невзирая на возраст, моральную состоятельность, болезни и прочерки в членах тела, несмотря на ливень, на тонкий лед или на мороз и стреляющих лыжников… Отринув — заваленные экзамены, недород и пожар… тем более! Потому что трагедии вскоре обернутся комедией…
— Бегут, бегут… только и знают подрывать стабильность, — ворчал Морис, и слова его, уже изрядно подмоченные, склеивались, сложные подворачивались, а препинания припадали. — По толпе бежит ропот… по зебре бегут, обгоняя друг друга, черное и белое пламя… По скривившимся карнизам и консолям природы — экспрессивная зелень… А как бежит — долларовая, боже, боже… Но устроители марафона взывают: пора, сестра Зизи, пора! Вали эту гору жратвы, дело твое подхватят верные отряды крыс. Давай улети!
По-видимому, Глория взвешивала, что в навязавшихся правдах, в преломившейся битве дней, в безжалостной судьбе ближе — к гуманистической традиции? Покориться и образцово сносить пращи и стрелы, или все же — сопротивление? А может, в Глории открывалось четвертое дыхание, но несчастная пристально изучала беглого и начинала сначала:
— Значит, драпаете потому, что изменили присяге? То есть призванию поэта? Аполлону, который прискребывается с жертвами? Или скрылись от невзрачного стиля и штампов? Ну, развивайте свой образ, поэту неприлично столько жевать. Можете поведать о творческих проектах.
— Возможно, наш бегущий во избежание неизбежного — поэт чревоугодия… — бормотал Морис.
— Раз я втюхался в секту «Жрецы», то с почтением окунаюсь в ваши одежды, грызу — хозяйские волчцы и поклоняюсь вашим богам, даже будь они — не божественнее бумажной тарелки… — отвечал Гранд. — Я хочу быть понятным — массам. Быть любимым! И потому всегда сливаюсь с большинством… приспосабливаюсь… адаптируюсь. К тому же у вас жрецы — все… — Гранд спешно отирал руки о голубой нагрудник с числом 5597 и промокал углом числа рот, но в его обращенном на Глорию оке возгоралась готовность — пойти на новый штрафной круг. — Предложите другую себя — и дайте мне шанс измениться… то есть преобразиться.
Морис взирал на Гранда с дымящей тоской.
— Дуся мой, вы хоть знаете, сколько лет Мэй Уэст? — спрашивал Морис. — Но вопрос поважнее, чем коллизия — опыт против молодости… Надеюсь, застрявший — в наших припасах… в наших пенатах не сорвет календарь бегов? Как бы не вырвались на передний край — черные списки…
— Вы так расползлись в речах, что легконогому мне не обежать — ни их, ни все, что в вас смертно… — говорил Гранд. — Вы, вы, кто — под мухой… Вы всегда под этой сурдиной?
— Ничего, ничего… мы вас доплюнем и переплюнем… — обещал Морис.
Но смутно подозревал, что со всеми своими перегрузками и присочинениями, и с повисшими на нем с двух сторон Реми и Мартеном вряд ли теперь догонит — замыслы дерзкого полдня, разве Зиту — на маршруте от крепкой задумчивости к стартовому волнению, а уж разбросить переговоры — над семью морями и биться за каждую пядь… Если движение заколодило — здесь, то в фартовой среде, где мог бы прозвучать голос Мориса, моторы клокочут, и, несмотря на незнание скайпа, фантазии среды не спят. Наверняка упарилась ждать Мориса, провела полевые испытания, давно вымела результаты в оффшор и отлучилась в шалман или в филармонию, а то уже промотала бизнес… Как быстро скучнеет товарный вид! Вчера — обладатель виллы, кота, жены, девяноста чемоданов, везделёта, тридцати пяти зубов и детей — и прочее затоваривание… или — лыж, неприличного имени кота, экзотичной инфекции… и уже текущий адрес — канализационный люк.
Морис, однако, кое-как утешал себя: собравшийся телефонировать в пещерный век нашел желанное — у себя под носом: кто-то не догадается, как избыточен под сводами — головной убор… может, завинченный козырьком назад не равен себе, ergo — не существует? И все в нем водящееся… Или бейсболка — настолько бейсболка, что совершенно прозрачна? Плюс две колышущиеся почти гренадерские особы, чьи отдельные нижние башмаки топтали жуанвиль и женщину-цветок Марию Терезу, а реющее на выноске верхнее горло неучтиво гаркало:
