На ближней полосе — артистичные росчерки лип и кленов, отлынивающих от вертикали, изнемогших под своими бумажными грузами: анонсами и приглашениями на летние празднества, билетами на те и эти аттракционы и визами — все новым проходящим… О докуки! Чтоб не канул никто из массовой сцены, неустанно потакать — присутствию списочных: запускать перекличку адресантов и адресатов и, докатившись до последних, в страхе ретироваться к первым и, чтобы не развиднелись, окручивать — свежими подробностями… пока не совьются в кого-то незваных, и правая сторона рассекретится, но никак не затвердит, чем высластить даль за растущей рекой скомканных писем и поднятой в крону решеткой: предъявить стенопись, помнившийся флигель — или сад.

Кстати, этот расклад событий — правый лишь в гурьбе утренников, а под сумраком выйдет — левым, и ориентиры тех и этих суммируются и вложат друг в друга начетничество падений — и перепадов, и десять каменных параллелей горячей жизни засыплют просветы в деревьях, а стволы прорастут сквозь стены.

Три тысячи слепых совпадений над тропой: рыцари альбы, упустившие за изяществом речи — срок, и главные птицы, сорившие здесь белизной, альбатросы, аисты, чайки и прочие долгоклювые трубадуры, кое-кто — алебастровые, надежно сливаются с всепоглощающим сиянием утра — и с лопастями тумана, и с решительностью зимы, что снимает с вещей — руно цвета, как серебро — с хороводов овечьих и козьих, и совпали с недописанным городом и романом — столько же ликующей непроницаемости, лишь прорвавшие свет чистоты и вышедшие насквозь — какие-то волнующиеся складки, бурные клочья и вспышки, или выпирающая из больших птиц, но угодившая в куст совпадений — птичья мелочь с обескровленной в сепию спиной и молочной пенкой брюшка, а все пернатые чувства прихлынули — к вскипевшим в сахаре гроздьям пурпура, точнее, к груди — и отпотела в пурпурную и в коралловую.

Здесь совпали бегущее и застывшее время, и заснеженная дорога вдоль черно-белых хижин боярышника под красными абажурами ягод — и круженье давнишнего зимнего тракта, и видения Верещагина или Прянишникова, так что птицы, спускаясь на аграманты, галуны, бранденбуры зимних кустов, выпали — на сносившиеся до черни аксельбанты и позументы великой армии, примерзшие к контурам поражения, возможно, неотличимого от победы, и собрались склевать — последние кохиноры величия и карамельные леденцы слез.

А в другой день на том же проносившемся в четверть и в руины черном обнаружились и сверкали — отставшие от величия убеленные треуголки.

Но самые плотные — видимо, снегири. Хоть и не преуспели в скорости времени, не в пример крошечному дитя, внесенному во вчерашний трамвай и уже минуту спустя в недоумении вопрошавшему: — Мы еще не приехали?..

На одной из обочин утра кто-то вдруг раззудил строительство, нанес на траву — лепешки камня, и сплотились напыщенные ступени: две целых, две бессвязных — против кагала мятликов или калгана, пятикисточников, волчцов, не ведущие к чему-то особенно впечатляющему, разве к распутной мете перекрестка — пойдешь прямо, как вчера и куда сто лет натоптано, или — двинешь вверх… жаль, остаток этапа порывисто улетучивался из ощущений.

Но, конечно, ступени заносились — в порыве расстроить, разболтать направление и пустить из дороги дурную кровь плоскости, и не вполне прозрачно, что предлагали соблазнившимся — марафонскую лестницу, чьи мостки и жердочки переброшены через ветер и положены — на чью-то взвившуюся шляпу и забывший вернуться мяч, на обод дыма, на снаряды и парашюты и на что-то, отмеченное в выси — коптящей галкой, на крыло самолета, на темя облака и на обломки космических станций и прочий ракетный мусор, и на маршах — тридцать тысяч летящих почтальонов, и обгоняют друг друга и обещают спасение или утешение?

Или начата — башня из самых титулованных имен и выражений: все слова есть — крепкая башня, убегает в нее праведник — и безопасен, впрочем, гороскоп не рекомендует грандиозной мамочке выкладываться во всю мощь и стращает — болезнью роста: непременно сломается — на показаниях о попытке заговориться и на показах живописцам… хотя — из всего неустойчивого самая стойкая.

Но и завязавшаяся лестница, и стартовавшая башня изнывали и пробуксовывали: похоже, строитель вдруг спохватился о материале: о вероломстве — или о понимании с полуслова, по коему и отсыплют, и о произнесенном — à part, змеящимся чадам пустыни, и отлучился за художественной силой — за взрывной? Но, скорее, не позже второй ступени наконец заподозрил: каков дурной тон — выкладывать с верхом, наливать с куполом, когда обе общественницы сами без конца встают — тут и там? Хватит — пары ступеней, прикорнув на которых… Намека лестницы или зиккурата, правда, не вполне отличимы — от их развалин: первый камень сомкнулся с последним, альфа — с омегой, а созидательную эпоху — от постройки до исчерпания — вероятно, можно опустить. Не в этот ли перерыв отлучился строитель?

Как-то из сумрака осени, сточившегося до шелестов замаха и свиста, до взвизга и лунного воя, вдруг вышагнул встречный — в папахе, запахавшей рельеф лица в кляксы скверного фото, и вел собаку фантастических величин, и не медлил в наметенных из окон просеках света — в обращении в профиль и в глухие лопатки.

Остроглавый капюшон перехватывал у меня дорогу и почтовую реку листопада, и хрипы в вырванных из деревьев листах, и первый электризовался и обволакивался тоской: такова собака — ростом с темницу и даже с библиотеку, чьи ноги — четыре отдельных свитка, догмата, и на них — ларь апокрифов, возможно, пропитанных мышьяком, чья пасть безалаберна — сосущая топь, чей резец — фреза бесчинства, эта сообщница баскервильских ужасов изверглась на моцион без предохранителя системы намордник?

Но тот, кому стократно превысившая спрос тварь вверяла себя — и уздцы всего, что за ней обещается, слал улыбку безгрешных:

— Мое четвероногое безобидно. Еще щенок!

Столь неуязвим и двусмыслен был кесарь песьих, бегущих устойчивой формы, приневоливших в торс — хоромы железных прутьев, а в лапы — вырванные с корнем деревья.

Не сказать, будто отвечавший нам был убедительнее, чем все другие, но вопросы, вопросы… Если что-то претендует — на единичный случай, на уникальность и необязательность, а тварь сего сумрака до сих пор мне удачно не встречалась, позволительно ли мечтать, что однажды произошедшее — никогда не вступит в те же смятые письма?

Если мы имеем кое-какие богатства сегодня, растянем ли их — на завтра? Как отказ в актерском гении — или в форе неземной прелести, и нестерпимое оскорбление, чей десяток лет не перекричать — наконец найденным прощением, что выжжет обидчика! Как пустолаек, кто вызвались регулярно откладывать на мою дорогу — кучный продукт своего сгорания и мазню беспорядочных движений, но практически стерлись в списках судьбы — до куч… Таки остается — принять и приветствовать?

Тем же, кто счел, будто тьма скрадывает грандиозность пса, и заодно обсчитался в чем-то еще, — приветствовать, что примадонна расстроенного сознания до сих пор не завершена и потребует добавочных изобразительных средств, а может, у этой Лилит вообще нет предела, и выход ее — лишь прелюдия к главному вбросу ничему не соразмерных и неэкономичных форм. Из тех, что не захлебнутся.

В последней трети пути кто-то надышал — торможение, роздых… шаг дороги, снесенный с целым через цезуру, расторгающую общий престиж — с прытями не газели, но западни. Возможно, этот перебой был здесь — раньше прочего, краски в нем явно подвыгорели, и штукатурка отбилась, но запечатана ли разгадка — в роговой кромке выбитого, или в подледном камне, облущенном — шрамами, или в выглянувшей из камня скале, облучающей — взглядом василиска? Что-то проглочено — смыли неутолимый голод, вырвали блатной сигнал или назидание — и заменили барабанной кожурой, будочной косточкой. Не исключено, здесь — тайник, и, чтобы скрыть перевес, тут и там кое-что пристроили, подкрепили, приравняли… И воздух опылен — полковым знаменем на балконе или чьим-то заношенным докрасна облачением, плащом Фемистокла, попоной — и тщатся подсохнуть уже много лет… воздух растянут — сорванными аграфами и иными застежками и шнурками куста. Но догоняющая меня здесь напасть вытягивает по краю — порханье сверкающих, взбалмошных бабочек и скольженье — неотзывчивых: диверсанты, посредники или хранители, и некто очень юный, в съехавшей за затылок спортивной шапочке с длинными ушами, посылает мне свое имя — Саша Карпачев, а полдник — празднество нашей дружбы, и если помнишь, дай знать — блеснувшим фигурным коньком и жужжанием льда, огнем в излуке зимы, или красным всполохом в балюстраде и шиповником и стрижами воскресной долины… а чуть поворачиваю голову — и уже никого.