В другой раз те же знающие Костя Новичок и Гусь Потоцкий практиковались на производствах и решили откушать вечернее вино — за глубину сибирских руд или во славу нового временного дома, опять-таки общего с отрядами неизвестных жильцов, на лето сгинувших, и вино отличилось таким объемным звучанием, что Костя Новичок высунулся в окно — вырвать из себя прокисшие гроздья винограда и освободить участок для свежих. Но судьбе было угодно подогнать резиденцию коменданта общежития — аккуратно под ученых кавалеров, так что состарившееся вино изливалось из ученого — по филейной полосе комендантского окна. Тот же час комендант, плешивый сокол во френче, галифе и, невзирая на лето, в сапогах с калошами, резво взвился к ним и нашел, что земля под знатоками подобна блудливой собаке — с шерстью тусклой, клочьями и смердящей, и настойчиво желал сократить под ними собаку и разметать практикующих чужестранцев — по их закатившимся пенатам. Так что барышням-студенткам вновь пришлось просить знающих юношей — на поруки.

Должна быть безукоризненная Ида Леонтьевна.

Фарфоровая, узкофигурная, с отогнутыми ушными розетками, прорвавшими серебряный бубикопф — и вряд ли черпать необработанные, варварские шумы: вы не услышаны, голубчик… кто ж виновен в таком глухом вашем голосе? Или заслушаны лишь своей совестью, когда не спит. Сестра двух милых-милых сестер, в каждое лето поджидающих ее — на даче где-то возле Звенигорода, вовлечены в бытие — началами прошлого века и семейством академического профессора, распаленного странствователя, хитроумного путешествователя, но сторонника — верхних ярусов и райков, так что не бороздил — слежавшееся, а карабкался, затаскивался, взмывал и возвышался, и на хорах, в парадизе, одевшись в кудри облаков, потчевал своим обществом — натурщиков: каменных куропаток и краснокрылого стенолаза, или тени снежных барсов, кондоров и ризы льда.

Инициированные им дочери, горные принцессы, тоже выгнали свою юность — на коченеющие пики, на одичалые от неотчетливости лестницы в небеса, а когда, наконец, все спикировали в разграфленные и расчисленные долы, то воссели кто где — за книгу о наскакивающем на скалы, и посекли жизнь чудного профессора — на собственные главы, экспликации, изложения, сочинения, на равнины страниц и ручьи букв и обменивались ими по почте… и нет прощения — усмотревшему сходство с мошенниками, порезавшими великий холст на фрагменты, что не столько бессвязны, сколько — дороже.

Сестра Ида Леонтьевна, тоже профессор, оказалась в малых архитектурных расчетах, в переулке, носящем престранную фамилию, но в комнате Иды Леонтьевны, несомненно, продолжались альпийский воздух и горы: тучник-рояль, больше склонявшийся к братству — с фанерным аэропланом и с тучей ворон, и письменный стол, но этот, включив ресурсы — левый и правый гребни ящиков, катил свой очерк — к катамарану, забытому в зените осевшим потопом, и на капитанском плато лидировали бестрепетные головы благородных ученых — Бекетова и Бутлерова, точнее — во рвах меж стопами книг, и две венценосных головы папы — молодая и застарелая, а носы корабля скрашивали кружевные фигуры апологеток: мама и сестры в зернистой сепии вуалей или в паутинке умбры. У западной стены вела комариную песнь горка — с хрупким, прозрачным, чайным, у восточной белел круглый увал — в оцеплении стульев в плечистых синих бурках, готовых взбрызгивать папино рождение, а на отвесные склоны прочих стен восходила библиотека, подхватываясь по плитам томов, путеводителей, справочников и горным озерам атласов, но в куполах библиотечных наверняка водились птичьи гнезда, и целые почтовые голубятни и другие вестовые…

Захлебывающийся эпистолярий: сестры-ореады на перепончатом ветру страниц чуть простудилихарактер и организовывали диверсии — вбросы, приписки, вставные новеллы и иные вложения в чужой текст, и вдохновенно вспоминали еще какой-нибудь старинный мятеж снега на жерди восхождения, или пожарные рукава заката, кровавившие перевал, корили сестру, облущившую своим беспамятством экспедицию, и не желали сократить с дорог из-под фаворита — ни фиалки, ни пассажа на протершуюся подпругу, ни глубиномера, возмущались то чьей-то сухостью стиля — ах, мы за бережливость и хозрасчет? — то густой тропой вместо змеиной, то выплеском ландшафта — за указатель места. Каждая, вероятно, считала, что пора уже отозвать процесс в свои руки. Дорогая проштрафившаяся Идочка, сегодня, когда я шла через двор, собираясь поехать в музей минералогии, я застала утренник с докторальной дамой, выгуливавшей тростевого старца, полупарализованного, и от немощи и дряхлости он не мог держать хорошую речь, зато активно мычал, шкворчал, пузырился и объяснялся на крючках пальцев с бойким участием тростей, открывая свои высказывания — неисчислимым интерпретациям. Его предводительница загибала почтительность: — Значит, завтра тебе необходимо на службу к пяти утра? — на что подопечный, больше напоминавший беднягу тростевую куклу, уверенно кивал, и токовал и гундосил. — Без тебя ведь они не справятся! — снисходительно приговаривала дама. При этих словах мученик в седом лишайнике впадал в ярость. Не хочу тебя огорчить, Идочка, но в прописанной тобой четырнадцатой главе — «Моя жизнь в горах» (твоя — или все же папина?), увы, несмотря на безликость идиостиля — читай безвидность (не увлекает и не ведет), кое-кто опасно приближается — к этому старому идиоту! Наш папочка — или тот, кто это намарал… или тот, кто это читает. А откуда у тебя, Катюша, архистранное отступление — о случайном молодом человеке, однажды примчавшем папе в горы документы на подпись, эта повесть заправской чертовки, разрушающей ткань повествования? Боюсь и предполагать… Друг мой Нюточка, с сожалением должна открыть тебе глаза. Так-то ты выписала папино лицо: исчерна-зеленые круглые линзы, орлиный нос (какое неприличное клише, неужели ты пожалела время, чтоб отрыть для папочкиного носа эпитет хотя бы — третьей свежести?!) и седая бородка — не то эспаньолка, не то испанка… а вот этим фасоном ты попала — в апорт! Не вылитое ли это лицо Вельзевула!? (Надеюсь, ты ничего не подписывала с этим лицом?) Ведь в действительности последний В. обычно принимал обличье папиных коллег (о чем тебе прекрасно известно) и вооружал их разительным даром убеждения. Кажется, кое-кто из нас — нерушимый бытописатель, и что наиболее огорчает — это самая сильная его сторона, но разве мы не должны отбирать события по их возвышенности? Как жаль, что с возрастом из тебя совершенно выветрилось чувство гор, чувство восхождения, чувство высоты! Возможно, вместо того, чтоб писать, тебе надлежало бы вышивать папин портрет? По крайней мере, так поступила моя нижняя соседка — всего за полгода вышила бисером портрет генерального секретаря коммунистической партии… et cetera, так что на книгу о штурмователе гор у них ушло много лет…

Надписывая Иде Леонтьевне конверт, Катюша неизменно удивлялась — нелепой фамилии переулка, снятой то ли с башибузука-большевика, то ли с головореза-стахановца или с головореза-селекционера, и, спохватившись о заклеенном письме, Катюша каждый раз прямо на конверте надписывала над переулком: кто такой? Но Ида Леонтьевна то ли забывала ответить, то ли писала обратное письмо, уже потеряв конверт-вопросник, возмущенная Катюша, так и не обретя ясности, далее помечала — против фамилии переулка на конверте: какой-то бандит! И, судя по тому, что с Катюшей ничего не случилось, фамилия, бесспорно, не значилась — в старых партийцах.

Но когда приходила ночь и остужала проповедь органической химии и снимала дозор на такой-то полосе жития профессора, Ида Леонтьевна пересаживалась с письменного катамарана — на «Фарман» воздухов или за набранный в черных воронах рояль, несущих пищу — всем застрявшим в пустыне тьмы. Потому что пролетали сквозь уложения камня и песка, и преодолевали засеки меж явью и сном — и свободно впархивали во все виденья, и в грезы, и в кошмары… И как жаль, что сама Ида Леонтьевна не слышала, как виртуозно исполняла ночного Бетховена, в солидарность с коим несдержанным взяла тишайшие уши, и как бурно прокатывала по всей гряде Листа и врезанную на постоянное хранение романтическую ностальгию Шопена, и не подозревала, что и вся коммунальная квартира, впрочем, и нижняя, и верхняя просыпались и слушали на перевале между сном и утром — кончерто гроссо, если не по составу выдающихся пианистов, выдернутых из той и этой ночи, так большой концерт — по числу слушателей…