Женщина отозвалась холодно:

— Ты вновь открываешь эту тему.

— Открываю — вынужден. Твоя мать подтверждает все, в чем я тебя обвинил.

— Мать меня ненавидит, — сказала женщина, — она подтвердит обо мне что угодно, если это достаточно скверно.

— Она твоя мать.

— О нет, отнюдь! Когда я перестала быть ребенком, она перестала быть матерью. Мы всего лишь две женщины, столь близко знакомые, что можем быть врагами, никак друг друга не стесняясь.

— Не чушь ли ты говоришь?

— Я совершила против нее преступление. Она никогда не простит меня за то, что я юнее и я хороша ее красою. Она оставила моего отца, потому что он сказал, что я хорошенькая.

— Всё это… — проговорил мужчина, дернув плечом.

— А о том, чтó она бы сделала против меня, ты осведомлен достаточно — если учесть то, что наговорила тебе перед нашей женитьбой.

— Ты признала, что не все сказанное — вранье.

— Некоторые факты — правда, а все оттенки — ложь: такое скажет любящая мать о своей дочери! Но то старая история — или мне так мнилось.

— Старая история забыта, пока новая не вытащит ее из памяти, — промолвил он.

Она тоже слегка повела плечами.

— Эти разговоры начинают меня утомлять.

— Могу понять… К своему письму твоя мать приложила некоторые другие, от своих друзей — они настаивают на фактах и добавляют еще.

— Это письма или копии писем?

— Копии.

— Разумеется, моя мать запретила тебе раскрывать публично, что она пересылает тебе частную переписку со своими друзьями?

— Естественно.

— Очень естественно; причина же в том, что она писала эти письма сама себе. У этих копий нет оригиналов.

— И опять ты городишь чепуху.

— Я знаю ее лучше, чем ты, — лучше, чем она знает саму себя.

Вновь на несколько мгновений возникла меж ними тишина — и вновь прервал ее мужчина.

— Кое-чего я сделать не в силах, — произнес он, помолчал, продолжил: — Я не могу добывать нечистые сведения в нечистых местах, — продолжил он, и вновь между этими людьми пало молчание.

Она безмолвие терпела, а вот он — нет.

— Ты ничего не говоришь! — сказал он.

— Мне кажется, это целиком и полностью твое личное дело, — последовал ее тихий ответ.

От него он отмахнулся.

— Ты не можешь так запросто со мной развестись. Это наше дело, и нам необходимо его уладить между собой.

Ее рука покоилась на столе, и мужчина вдруг потянулся к ней, положил свою ладонь поверх. Женщина руки не отняла, но напряжение в ней стало сильнее прежнего. Мужчина убрал руку.

— Мы разумные созданья и должны разбираться со своими трудностями, — бережно произнес он, — должны даже помогать друг другу разрешать их.

— Эти трудности не мною созданы.

— Тобою — и ты бесстыже мне лжешь.

И вновь пало безмолвие — глубокое, но не мирное. Это беззвучие зудело звуком, в нем затаились крики, оно было лютым и ужасающим. Мужчина прижал руку ко лбу, закрыл глаза, но на что он смотрел в безмолвии своего существа, было известно лишь ему одному. Женщина сидела прямо на расстоянии вытянутой руки от него, и, пусть глаза ее были распахнуты и спокойны, она тоже взирала на то, что было вольно внутри нее и ей одной очень зримо.

— Кое-чего я не в силах сделать, — сказал мужчина, с трудом выбираясь из подземных пещер и тайных пейзажей. Продолжил говорить, спокойно, однако без выражения: — Я старался выработать в жизни правило и следовать ему, но не стремился навязывать свои законы никому другому — тебе-то уж точно. И все же мы обязаны исполнять какие-то элементарные обязанности, и от них ни мне, ни тебе отказываться нельзя. Есть личная, скажем так, семейная верность, какую ждем мы друг от дружки…

— Я ничего не жду, — сказала она.

— Я не требую ничего, — произнес он, — но жду… я жду так же, как жду воздуха в легких и устойчивости под ногами. Этого не смей у меня отнимать. Ты не обособленный индивид, каким себя представляешь, — ты член общества и живешь этим; ты член моей семьи и живешь этим.

Она обратила к нему лицо, но не глаза.

— Я ничего у тебя не прошу, — произнесла она, — и принимаю как можно меньше.

Он сжал руку на столе, но, когда заговорил, голос у него был ровный:

— В этом отчасти состоит моя к тебе претензия. Жизнь — она в том, чтобы давать и брать, никак не взвешивая дары. Ты же не делаешь ни того, ни другого, однако обстоятельства твои таковы, что мы вынуждены приспосабливаться, хотим того или нет. Я человек обстоятельный, — продолжил он, — возможно, тебе это докучает, но я не могу жить в сомнениях. Если происходит что-то, способное помешать или помочь моему сознанию, оно должно быть мне известно. Таков закон моего существа, мое древнее наследие, и я над ним не властен.

— Я тоже, — холодно произнесла она, — наследница веков и должна исполнять завещанное мне, нравится мне оно или нет.

— Я люблю тебя, — сказал мужчина, — и много раз это доказал. Я не демонстративен, и меня смущает такая манера беседовать. Может, смущение в речи ответственно за большее, нежели заметно любому из нас в мире, падком на речи и жесты, но я произношу это слово со всей искренностью — с серьезностью даже, возможно, — какую ты находишь отталкивающей. Будь по крайней мере честна со мной, пусть и жестока. Не могу жить в полузнании, какое есть ревность. Она рвет мне сердце. Я становлюсь непригоден для мысли, для жизни, для сна, даже для смерти. Я обязан знать — иначе я безумец и более не человек, дикий зверь, что загрызет себя, отчаянно боясь ранить врага.

Язык женщины стремительной красной вспышкой мелькнул по бледным губам.

— Тебе есть что мне сказать? — спросил он.

Ответа не последовало.

Он не отступался:

— Правдивы ли утверждения в письме твоей матери?

— В письме моей матери! — произнесла она.

— Есть ли поводы у моей ревности? — выдохнул он. Ее ответ тоже был не более чем выдохом.

— Я тебе ничего не скажу, — сказала она.

И вновь задремало, зажужжало между ними молчание, и вновь удалились они в тайные места своих душ, где высасывало из них силу, покуда не впадали они в ступор. Женщина томно встала со стула, и миг спустя встал и мужчина.

Молвила она:

— Я уеду утром. — Далее пробормотала: — Ты дашь мне повидаться с мальчиком.

— Если узнаю, — произнес он, — что ты разговаривала с мальчиком, я убью тебя — и мальчика убью.

На этом женщина удалилась, и шаги ее легонько постукивали по коридору. Мужчина погасил свет в желтых шарах и вышел за дверь; заглохли и его шаги во тьме — но в другой стороне.

Мак Канн встал.

— Ей-же-ей! — проговорил он, выпрямляя затекшие ноги.

Окружали его великая тьма и великое безмолвие, а дух в этой комнате был противнее любого, какой доводилось Патси вдыхать. Впрочем, выдержка у него была медвежья и своему делу он был решительно привержен, а потому чужой непокой мог потревожить его лишь на миг, И все же комната ему не нравилась, и он поспешил покинуть ее.

Поднял мешки, осторожно шагнул к окну, перебросил их за подоконник. Затем выбрался сам и подобрал добычу.

Через пять минут уже был он снова на дороге. По ней преодолел, словно громадный кот, несколько ярдов, пока не оставил сторожку привратника изрядно позади; а затем с мешками на плечах перешел на стремительный шаг, которого предстояло держаться часа три.

Мэри проснулась рано.

Утро стояло серое, небо — плоское и литое, лишь там и сям тонкие борозды размечали его сжатые от урожая поля.

Подняла Мэри голову и поглядела на отцово место, но его там не было: мешки валялись скомканные на земле.

На земле растянулась рослая фигура Финана, прямая как жердь. Келтия слегка изогнулся, одну руку заложил за голову. Арт свернулся клубочком, руками обнял колени, мешковину с себя сбросил. Айлин Ни Кули лежала на животе, волосы жухлой травой разметались по сторонам.

Мэри легла, ибо слишком рано еще было вставать, но тут ее навестила мысль, и Мэри встала вновь. Подумалось ей, что, может, отец тихонько вернулся среди ночи да забрал с собой осла и повозку, и от этой мысли грудь ее наполнилась страхом.