Как-то раз, когда закончили питаться, Финан отозвал Келтию и Арта в сторонку, и они друг с другом потолковали с глазу на глаз. Обращаясь к Мак Канну и его дочери, Финан сказал:

— Что мы явились сюда сделать, друзья, то завершили мы.

Нахмурившись, Патси ему кивнул.

— Что же вы явились сделать?

— Я явился, чтобы оказать помощь силам, — миролюбиво ответил Финан.

— Не заметил я, чтоб ты был занят, — отозвался Патси.

— И, — улыбаясь, продолжил Финан, — пора нам уходить.

— Торопитесь небось?

— Не очень торопимся, но пора нам возвращаться.

— Что ж! — сказал Патси. — Мы недалеко от того места, откуда начали. Если здесь повернуть направо и держать путь к западу на Кнук-Махон, Тобер-Фолу и Рат-Кормак[27] придем туда, где закопаны ваши вещи, и, надо полагать, доберемся туда за три дня, если так вам годится.

— Годится, — сказал Финан.

Остаток дня прошел старший ангел, беседуя со своими спутниками, а Мак Канн с дочерью шагали с ослом.

Патси весь день был озабочен, у Мэри хватало своих мыслей, они почти не разговаривали, и осел скучал.

Вечером встали лагерем под разрушенным сводом — останки неведомого им здания — и, устроившись у жаровни, погрузились в молчание, глядя на красное сияние и размышляя каждый о своей нужде, — и вот тогда-то Арт поднял взгляд от огня, впервые посмотрел на Мэри и увидел, что она красива.

Она смотрела на него — такое теперь было у нее занятие. Лишь в этих тайных поглядах и существовала. Сумрачно задерживала она на нем взор, подобно скопидому, что своим золотом греется, или матери, что неутомимо бдит над своим чадом, но внимания ей Арт не уделял. Теперь же смотрел на нее, и глубоко сообщались их взгляды поверх жаровни.

Меж ними уже состоялось рождение — родилась близость, и еще кое-что робко обретало очертанья. Любовь, эта защита и бережение, эта сумма жизни, застенчивая царственная персона, едва известная у толп мирового населения, томно вскинула некрепкую руку из зачарованного сна своего.

Что за пламя возвещали те очи! Безмолвная ночь сделалась громогласной. Вновь крылатые слова витали вокруг Мэри, как в тех сумерках, когда сердце ее исторгло первые попытки песни. Пусть ночь вокруг была черна и тиха, в сердце у Мэри царили рассвет и солнечное сияние, и купалась она глубоко в этом пламени.

А он! Неведомо ничего, кроме одного: глаза его источали мягкий огонь, обволакивающий, неутомимый. Окружал он ее, словно морем. Туда соскользнула она, упала и исчезла, чтобы вновь себя обрести — обновленную, перерожденную, трепетавшую в объятьях тех вод, чудесно живая и вместе с тем столь томная, что и не двинуться ей. Там покачивалась она лодкою на широких волнах, где, не считая бескрайнего моря, ни до чего не добирался взгляд. Словно даже он сам почти исчез с ее глаз, но не из ее ощущенья: воздействовал он бескрайне, словно сам мир, глубоко, неимоверно, громадно, как все мирозданье.

Были они одни. Безмолвные люди, сидевшие рядом, истончились, поблекли, исчезли; ночь, унесенная от постижения, словно вздымающийся шлейф дыма, что взметнется вихрем — и нет его; дерева и холмы отошли потихоньку назад и зачахли. Мэри и Арт остались в собственном мире, микроскопическом, но пылком, — в просторе, что умещался в границах их протянутых рук, в круге столь яростного движенья, что он оставался неподвижен, подобно крутящемуся волчку, и ум Мэри вращался вместе с ним — и от этого действия покоился. Не могла она думать, не могла даже пытаться думать — ив том была ее неподвижность, но она могла чувствовать — ив том было ее движение; стала не женщиной, но отзывчивостью — стала вселенским соприкосновеньем, трепетавшим каждой порой и точкой; осаждена была, проиграла, попалась — и более не принадлежала себе.

Вот на что способен глаз, когда соборное тело со значеньем смотрит в линзу его. Мэри и Арт существовали друг в друге — друг в друге и посредством друг друга; не стало между ними расстояния в три фута — исчезло оно, и сделались они единым существом, взмахивавшим в бескрайних вселенных крыльями в лигу длиной.

Когда погрузились в сон, они просто соскользнули назад и движения этого не почуяли — уснули еще до того, как уснули, — уснули задолго до того, одурманенные до беспамятства сильным снадобьем тела, сильнее чего бы то ни было на всем белом свете, кроме пронзительной сути ума, что пробуждает всё и не позволяет ему убаюкаться.

Когда забрезжило утро и лагерь проснулся, случилось некоторое замешательство: на том месте, где засыпал Мак Канн, его не оказалось, и куда он девался, никто не мог взять в толк.

И так, и эдак Мэри судила и рядила о его исчезновении, и лишь Келтия, понурившись, отказывался об этом говорить. Ждали они его не один час, но Патси не возвращался, и в полдень решили больше не ждать, а продолжать путь, предоставив ему догонять их, если он отстал, или надеясь нагнать его, если он впереди, ибо дорога их была определена.

Ангелы и впрямь казались чуточку потерянными без него и на Мэри, когда она взялась возглавить их странствие и ежедневную добычу пищи, поглядели с сомнением.

Еду предстояло добывать — и не для себя одной, а и для этих дополнительных ртов. Впервые осталась она одна, и, пусть лоб и уста сохраняли покой, сердце стучало ужасом по всему телу.

Ибо приходилось решать две задачи, какие до сих пор не доводилось, — и она никогда не думала, что придется. Соображать надо было — и доводить свои соображения до дела. Какая из этих двух задач ужасней, она не знала, но за какую браться сперва, понимала без труда: простая упорядоченность логики гласила, что сперва нужно подумать, а затем сделать, и вот так мозги ее принялись мучительно плести тенета сперва слишком хлипкие, ни на что не годные, но в тот день обнаружила Мэри, где у нее голова и как пользоваться ею без посторонней помощи. Имелась у нее и память, с какой работать, воспоминания отцовых прихватов, а память есть знание; хорошо оснащенная голова и напор — вот он, багаж для жизни, багаж на века.

Двинулась она к морде осла и потянула его за ухо, чтоб шагал вперед. Келтия и Финан ступали рядом. Позади шел Арт и в солнечном воздухе сопел сердитейшими ноздрями, ибо пять часов миновало с тех пор, как они поели, а больше трех часов воздержания были Арту мучительны.

Еду раздобывать ей удавалось. И кормила она троих своих чад обильно, однако задействовала их в добыче пищи.

Поглядев на высокую Финанову переносицу, на струящуюся бороду его, оценив весь этот облик милого ребенка, достигшего зрелости, она сообразила, как его к делу приставить.

— Надо ж питаться как-то, — постановила она.

Когда попался им по дороге дом, она отправила Финана к дверям просить хлеба; добыл его и слопал самую малость, а остальное Мэри успела выхватить и припрятать на общие нужды.

Келтии велела зайти в открытую дверь хижины, и его вылазка прославилась на последующие восемь часов.

Сама она тоже совершила подвиги в курятнике и в хлеву, а вот Арту никаких приказов не отдавала, кроме как «налетай!», и подчинялся он справно.

Перебрала в уме отцовы деянья в самых разных обстоятельствах и впервые по-настоящему постигла неутомимое мастерство его и усилия. А еще обнаружила, что способна вспомнить его прихваты, рядом с которыми ее уловки — детские забавы, и теми воспоминаниями укрепилась Мэри, а жизнь двинулась дальше мерным ходом, какого все и ждали.

В тот вечер в сиянье жаровни она дала покой уму, что прежде не утомлялся ни разу, и взалкала общества отца своего, чтоб получить от него похвалы, о заслуженности коих ее спутники не ведали.

«Еще два дня», — сказало сердце Мэри, горестно беседуя с нею, когда поутру отправились дальше, но гнала она даже мысль о том, что пора браться за уловки и проделки. Гнала ее Мэри, но та цеплялась, смутная и тяжкая, как дурной сон, а когда глянула девушка назад, глаза Арта вперились в нее с покоем, от чего она чуть не обезумела. Не разумела она его.