— Пока мы ждем, — сказал ему Патси, — расскажи-ка нам все новости, расскажи, что случилось с землей и что ты делаешь на дороге; и есть тут чуток такого, что можно положить тебе в трубку, чтоб говорилось тебе ладно.

Встряла Мэри:

— Погоди минутку, бо сама я желаю послушать ту повесть, помоги-ка мне с жаровней, и мы тогда сядем все вместе.

Была у ведра ручка, продели в нее палку, подняли и поставили под изгородь.

— Вот теперь можем сесть все вместе, — сказала Мэри, — я смогу разом и готовить еду, и слушать повесть.

— Да я тебе скорей сыграю песенку на концертине, — сказал Билли Музыка.

— Это ты лучше потом, — отозвался Патси.

— Изложу я вам рассказ, — проговорил Билли Музыка, — вот он каков:

Год назад водилось у меня хозяйство в долине. Солнце сияло над ним, ветер не задувал в него, ибо укрыто было хорошо, а урожаи, какие я с той земли получал, вас бы изумили.

Двадцать голов скота ели траву, жир нагуливали быстро и вдобавок молоко давали хорошее. Водились у меня петухи и куры, ради яиц и на продажу, и многие рады были б заполучить мое хозяйство.

Десять человек трудилось у меня постоянно, но на сборе урожая бывало много больше, и работать я их заставлял ого-го. Сам я и сын мой, и женин брат (вот же вахлак-то!) за батраками приглядывали, да не угнаться за ними, такие они были великие пройдохи. Старались работать как можно меньше, а денег из меня добывать как можно больше. Но спуску тем ребяткам я не давал, и ничегошеньки не получали они от меня, если вдвое больше за то не давали.

Потихонечку, помаленечку пропалывал я работников, пока наконец не остался только с теми, с кем хотел, — с людьми проверенными, доверенными. Бедняки они были и не смели смотреть мне в глаза, когда сам я на них смотрел, но трудиться умели, а хотел я от них одного этого — и приглядывал, чтоб выполняли.

И вот сижу я нынче с вами на этом взгорке и думаю: зачем мне были все те беды на мою голову и что, ради того и сего, ожидал я от всего того получить? Раньше полуночи не добирался до кровати, а на рассвете был на ногах раньше птиц. В пять поутру не валялся в теплой постели ни разу, и всякий день выуживал работяг своих из их сна, частенько приходилось вышвыривать их из постели, ибо не случалось средь них никого, кто, дай ему волю, не спал бы день напролет.

Ясное дело, я знал, что не хотят они на меня работать, и, притупись у них голод, они б видали меня далеко — какое там пальцем пошевелить ради моего блага; но я держал их за жабры, ибо, покуда надо кормиться человеку, всяк, у кого есть еда, способен заставить человека делать все, что пожелает: разве ж не возьмется он стоять на голове по двенадцать часов в день, если посулить ему плату? Еще как возьмется — да и на восемнадцать часов, коли уговоритесь.

А еще думалось мне, что они пытаются меня грабить, — и, может, так оно и было. Теперь-то вроде как неважно, грабили они меня или нет, ибо вот вам слово мое: тот, кто попытается ограбить меня нынче, пусть берет все, до чего дотянется, и даже более того, кабы оно у меня водилось.

— Сдается мне, добрый ты человек! — сказал Патси.

— Пусть так, — отозвался Билли Музыка. — Штука же была в том, что я любил деньги, живые деньги, золотые и серебряные монеты, и монеты медные. Нравились они мне больше, чем люди вокруг. Нравились больше, чем скотина и урожаи. Больше, чем сам я себе был люб, а не чуднó ли это? Ради них терпел всевозможную чушь, жил шиворот-навыворот и задом наперед ради них. Говорю же: готов я был на что угодно, лишь бы добыть деньги, а когда платил работягам за труды, жалел каждый пенни, какой они у меня брали.

Мне и впрямь казалось, что, забирая у меня металл, они истинно и напропалую грабят меня и притом надо мною же насмехаются. Не видел я причин, почему б не работать им на меня за так, а если б работали, я б жалел им еды и времени, какое тратили они на сон, — а это тоже чудно, между прочим!

— Если б кто из тех людей, — важно произнес Патси, — наделен был отвагой бродячего козла или шелудивой собаки, они б сгребли тебя, мистер, в охапку, вытряхнули из остова твоего душу да бросили его на свалку.

— В мыслях не имей, — отозвался знакомец, — что храбры люди или дикие звери, бо нет, и всяк, кто выдает плату людям, знает не понаслышке, что робки они, как овцы, а то и вдвое сверх того. Скажу тебе и вот что: не все хлопоты были на их голову — мне доставалась моя доля, да немалая.

Мак Канн торжественно прервал его:

— Так сказал лис гусю, когда гусь сказал, что от зубов ему больно. «Ты глянь, сколько хлопот мне ловить тебя», — сказал лис.

— Оставим это, — сказал Билли Музыка. — Добывать деньги я взялся нешуточно. Удавалось делать славную прибыль с земли, скотины и людей, что на меня трудились, а затем, когда решил я превратить прибыль в звонкую монету, обнаружил, что и за пределами моего мира есть мир, и воистину рвется он ограбить меня, да мало того — не одно поколение подряд измышляло способы, как бы получше это провернуть. Тот мир продумал свою плутню так тщательно, что я среди тех людей был таким же беспомощным, как мои работяги предо мною. Ох и обставляли же они меня, и выжимали, и шли дальше своей дорогой со здоровенной долей моих барышей, и говорили мне, чтоб был я повежливей, а не то сокрушат они меня вдребезги, — и ух до чего ж бывал я вежлив. Велик же он, мир за чертою мира малого, и, может, есть мир ещё больший вне этого, а в нем жернова для всех выжимателей мира среднего.

Цена, какую считал я честной для своего урожая, вечно была не та, что у скупщиков. Продавал я корову или лошадь — и никогда не получал больше половины того, на что рассчитывал. Всюду на базарах имелись клики и кланы, и знали они, как со мною обойтись. Они-то и заполучали больше половины денег, какие я заработал, это они держали меня цепко, чтоб я не ушел. Ради этих людей не спал я до полуночи и вскакивал прежде, чем птица бросала храпеть, и ради них рвал потроха земли своей, изнурял и изводил всякого мужчину, женщину и пса, что мне попадались на глаза, а когда думал о тех базарных краснощеких людях с этим их «хошь бери, а хошь иди», переполняла меня такая ненависть, что я едва мог дышать.

Приходилось брать, поскольку уйти не по карману; возвращался я домой и вновь пытался все урезать, урвать лишний прибыток с земли и с трудяг, и ума не приложу, как те люди не попытались порешить меня или с собою покончить. Ой да, ума не приложу, как сам я с собой не покончил в припадке ярости, жадности и усталости, что были уделом моим день и ночь.

Деньги я все равно добывал, и, само собою, люди считали меня самим дьяволом, но о чем там они думали, дела мне было мало, бо монеты стали накапливаться в сундуке, и в один прекрасный день сундук переполнился, и ни единого пенни уж не воткнуть в него было торцом, пришлось сделать новый сундук, и не так-то много времени минуло, прежде чем спроворил я себе третий сундук, и четвертый, и видел я, что грядет время, когда смогу встать наравне с базарным людом и крепко держаться за всякое, что может попасться.

— И сколько ж нагреб ты? — спросил Патси.

— Две тысячи фунтов было у меня итого.

— Большие деньги, сдается.

— Так и есть — и добыванье там было большое, да еще двадцать блях-мух упало в те сундуки с каждой желтой монеткой.

— Бляха-муха не стоит и одного шиллинга, — заметил Патси. — У меня можешь ими разжиться, две штуки за полпенни, а полно народу даст тебе их за так, гнилой ты ворюга этого мира! А получи я назад ту плюшку табаку, что дал тебе пару минут назад, я б сунул ее в карман — вот как есть — да и сел бы на нее в придачу.

— Не забывай: толкуешь о том, что было, — сказал Билли Музыка.

— Будь я из твоих работяг, — завопил Патси, — ты б со мной так не обходился.

Счастливо улыбнулся ему Билли Музыка.

— Не обходился б? — переспросил он, склонив голову набок.

— Не обходился, — подтвердил Патси, — не то я бы тебе череп лопатой проломил.