Дед Антон дремал на печи. Продрогшие, мы хорошо чувствовали, как сладко и щедро дышит жаром старая печь. Онисим сел на лавку. Облегченно вздохнул, потом сказал:

— Промерз до озноба.

— К простуде это, — прохрипел с печки дед Антон. — Ты чайку с сухой малиной прими и лезь сюда, а я на топчан лягу. Я ныне в бодрости и в хорошей силе.

— Молодуху бы тебе, — пробурчал Онисим.

— А что? — засмеялся дед Антон. — Не грех! Не грех!

— Ты, дед, все шутишь, — вмешался в разговор я. — А между прочим, Онисим к вашей заведующей Алевтине Владимировне свататься собирается.

— Отказа бы не получить, — дед Антон свесил ноги. Шерстяные носки на нем были толстые, но старые: дырка у большого пальца справа. — Срамота — отказ. Хуже оплеухи.

— Чего б ей отказывать? — недовольно спросил Онисим.

— Представительности в тебе нет, — пояснил дед Антон. — Алевтина, она начальница. Она на представительность враз пойти может…

Обиделся Онисим, подбежал к печи. Хотел, кажется, рукой махнуть. Выкрикнул с горечью:

— Ты на меня шляпу надень, да пальто из драпа, да костюм двубортный коверкотовый, да полуботинки лакированные ленинградской фабрики «Скороход»… Вот увидишь тогда, представительный я или не очень.

— То конечно… Шляпу да дряп натуральный хоть на обезьяну надень — и хвостатая представительной станет, — дремуче рассуждал дед Антон. — А где взять-то дряп? Чай, сколько он тыщ стоит?

— Дорого, дед, стоит, дорого, — суетился Онисим. — Но за деньги все купить можно. За деньги…

— Ежели имеются в наличии, — сомневался дед Антон.

— У Онисима все в наличии имеется, — сказал я. — Разумеется, кроме денег.

Сник Онисим, вернулся на лавку. Положил устало ладони на колени, прислонился к стене. Лицо его было небритым, кожа старой, заветренной. Сказал тихо:

— Много зла в человеке.

— Из тебя доброта прет, как дым из нетопленой почки, — ответил я в общем грубо. Но Онисим был необидчив.

— Твои лета, Антон, молоды. Жизнь впереди. И вполне возможно, что светлая. Про меня так сказать нельзя. Ты меня вот старцем зовешь. Зови… Сам знаю — немолод. Зябко мне, тепла хочется, заботы, уюта. И спать в одиночку надоело. Отосплюсь один в могиле…

— Ето так, ето так, — кивал на печи дед Антон — равнодушно, словно и не собирался умирать.

— В кино ишь как красиво получается, — не унимался Онисим. — Пострадал человек, побродил по свету. Тут тебе и цветы, и музыка. А в жизни и цветы, и музыка чаще всего на кладбище… Ты мне закажешь, Антон, оркестр, чтоб с барабаном. И душевностью…

— Закажу, — пообещал я, наливая чай в металлическую кружку.

— Вот спасибо, — Онисим протянул руку за кружкой. Ногти у него были обкусанные и грязные.

Я очень серьезно полагал, что наступившее воскресенье будет моим последним воскресеньем в этом городе. На следующей неделе, не позже чем в пятницу, я собирался отбыть к теплым черноморским берегам независимо от того, найдется в земле банка Онисима или нет. Место, где, по расчетам старца, лежали его сокровища, практически было расчищено. Оставался лишь один штабель недорогих разносортных дров, которые я намеревался переложить на телеги самое позднее во вторник.

Значит, в среду нужно будет выпить со сторожем и, пока он станет сладко отсыпаться, прощупать лопатой землю. Вдруг да обнаружится та драгоценная банка — судьба старца, голубая мечта, надежда.

Онисим с утра ушел на рынок. День начинался не сырой, но ветреный. Трепыхались ветки, летели листья, пахло поздними яблоками, которые местные жители называли «черкесский розмарин». Яблоки отличались розовым боком, удлиненностью формы, сочностью, сладостью. Высокое дерево, не раскидистое, а скорее конусообразное, росло у деда Антона прямо за окнами. По утрам сбитые за ночь ветром яблоки усыпали землю заодно с листьями.

Дед Антон разделывал яблоки на терке, охотно ел эту быстро темнеющую кашицу с хлебом.

— Тебе не надо, — говорил он мне. — У тебя зубы крепкие… Кусай яблоко, хрумти, радуйся.

Онисим же предпочитал яблоки с чаем. Он резал их на тонкие дольки, складывал в кружку, заливал кипятком. Пил, причмокивая, как и ел.

— Жадный он, — говорил дед Антон. — На чемодан позарился. А ведь за чемодан и жизни могли лишить… Ты, тезка, расставайся с ним. Гусь свинье не товарищ…

— Сам знаю. Только учили меня умные люди, что начатое дело надо доводить до конца.

— Ежели дело доброе, тогда другой момент. Тогда надо…

Я не очень был уверен, что дело мое и старца доброе. Но и зла в нем, честно говоря, тоже не видел. Дело как дело. Человек положил банку на хранение, теперь хочет взять… Это же не клад, случайно найденный, который по закону нужно сдать государству. Мало ли кто чего в войну прятал.

На нашей улице соседи Хмельницкие, когда уезжали, зарыли в подвале посуду фарфоровую, хрусталь, ножи, вилки большой ценности — старинные. Зарыли кастрюли, сковородки и даже кровать никелированную. В сорок втором, в ноябре, как раз под праздники, попала в их дом бомба — небольшая, кассетная. Немцы такие бомбы, как горох, разбрасывали. Разнесла бомба дом — развалины, в общем, остались. Четыре года на них лопухи и полынь росли. А в сорок седьмом Хмельницкие из эвакуации вернулись. За лопаты — и все выкопали. Самое интересное, что ни фарфор, ни хрусталь в земле не пострадали. Кровать заржавела. А что делать? Сырости у нас много. Весной дожди, осенью дожди, зимой дожди. Снег один раз в пять лет выпадает…

Онисим принес с базара шляпу — велюровую, цвета «кофе с молоком». Я онемел от удивления. Дед Антон цокнул языком и тут же подсказал:

— Дряпа купить надо. Дряпа…

Онисим ответил без улыбки, но и без злости, собрав морщинки у глаз:

— На драп ныне кишка слаба. — Подумал, добавил спокойно: — Драп тоже будет. Обязательно…

— Ты померяй, — посоветовал я. — Брось взгляд в зеркало. Может, у тебя уши торчат.

— То есть как торчат? — забеспокоился Онисим.

— Натурально, — пояснил я. — Уши должны убираться в шляпу.

— Шляпа не шапка, — ответил Онисим и подошел к зеркалу. — Да и уши у меня совсем маленькие.

Зеркало висело над умывальником возле входа. Когда-то это было красивое зеркало, средних размеров, овальное, в деревянной раме с завитушками. Сейчас же, треснутое наискосок с верха до середины, оно наводило грусть рыжиной пятен и матовой мутью, похожей на туман. Лак, когда-то облагораживавший дерево, давно потрескался, в резьбе скопилась грязь, плесень…

Шляпа сделала Онисима неузнаваемым и, конечно, смешным. Нет, она была ему в самый раз и сидела совсем неплохо. Но то, что Онисим был в облезлой стеганке, грязных кирзачах, латаных солдатских галифе, лишь подчеркивало нелепость данного головного убора.

— Может, зазря я потратился? — спросил он неуверенно, умоляя взглядом о возражении.

— Любовь к женщине, как и к отчизне, требует естественных жертв, — высокопарно ответил я.

Дед Антон одобрительно кивнул головой. Сказал:

— Я помню, когдась влюбился, бычка на радостях зарезал. И съел…

— Один? — поинтересовался я.

— Не-е… С хлопцами. Но все равно расходы.

Онисим снял шляпу, повертел ее перед окном на свету.

— Сто шестьдесят целковых стоит, — сказал не без гордости. Облизал губы.

— Ты бы на отрез гроши копил, — посоветовал дед Антон. — С отреза пошить можно и портки, и пиджак…

— Деньги не копить надо, зарабатывать, — веско ответил Онисим. Повесил шляпу на гвоздь, рядом с полотенцем. Посмотрел на нас с дедом: — Между прочим, у меня сегодня день рождения, так считайте, сам себе подарок сделал.

Дед Антон шмыгнул носом, потер ладонь о ладонь. Была у него такая привычка. Напомнил:

— Поставить бы по такому случаю не грех…

— Вам бы все ставить… — Вынул из сумки бутылку белой. — Ладно, пользуйтесь моей сердешностью…

Окно было открыто. С улицы слышалось кудахтанье курицы. Тянуло свежим воздухом. Между корявым стволом груши и оранжевыми кустами смородины светилась паутина. Еще час назад, когда я распахивал раму, паутины не было. На упавших листьях то там, то тут розовели и желтели яблоки, издалека похожие на грибы. На заборе, выгнув спину, сидела кошка, смотрела на дорогу, по которой впряженные в телегу быки тащили воз с камышом…