— Давно?

— Десять лет назад. Ровно десять. Лиле тогда было девять.

— Это худо, — сказала Жанна. — Когда мать оставляет ребенка, это очень худо.

Он увидел, что сигарета у нее потухла. Достал плоскую хромированную зажигалку и щелкнул ею ловко, как фокусник.

— Все можно пережить. — Лицо его на секунду сморщилось, ему было неприятно, ноздри расширились, будто он принюхивался к чему-то. — Все… Простить, конечно, нельзя всего… И не от доброго или злого сердца… В принципе прощение, как ржавчина, разрушает справедливость.

…Он подвез ее к самому подъезду общежития для молодых специалистов. Дремала поздняя ночь. Небо было темным, высоким. Мороз звенел протяжно, но тихо, надо было прислушиваться, чтобы услышать. Жанна прислушалась, когда машина Матвеева исчезла в глубине застывшего леса. Наверное, это звенели деревья. А может, звезды — медные колокольчики — сплетничали меж собой про молодую врачиху, вернувшуюся из ресторана после двух часов ночи.

Жанна потянула ручку двери. Конечно, дверь оказалась запертой. Рука в перчатке не могла наделать достаточно шума, чтобы разбудить деда Мазая после вечернего возлияния. Жанна колотила в дверь изо всех сил, но безрезультатно.

Тогда она пошла по дороге к лесу, в ту сторону, где скрылась его машина. Снег скрипел под ногами, но Жанна не чувствовала холода. На душе было легко. Спать не хотелось. Хотелось читать стихи.

Дым над костром почти незаметен. Сухие сосновые сучья горят легко, как бумага. Гудит пламя, рыжие его языки красиво смотрятся на фоне зеленого леса, синего ясного неба. И солнце смотрится красиво, только вот не греет. Не греет совсем. Потому что дует северный ветер с самого Баренцева моря. Это очень плохо, когда баренцевый ветер пожалует в гости. Тогда шинель солдатская из родной матери превращается в злую тещу. Прапорщик Ерофеенко знает это, так как служит в Карелии не первый год. Шофер сидит на корточках у машины, возится с домкратом.

— Ты того, — говорит ему прапорщик, — пошустрее. За машиной в гараже ухаживать надо, а не на глухой дороге. Опоздаем на склад за сапогами, рапорт на тебя командиру автороты подам.

— Не волнуйтесь, товарищ прапорщик. Я совсем и не виноват. Машина не моя… Моя на профилактическом осмотре…

— Мне неважно, чья машина, — ворчит Ерофеенко, — твоя или царя Горохового. Мне задание выполнить надо по обеспечению личного состава вещевым довольствием.

Он закуривает. Идет к костру, у которого греются Игнатов, Истру, Асирьян. Веселые ребята. Прапорщик Ерофеенко прислушивается. Истру рассказывает что-то про киностудию.

— Слушай, — говорит прапорщик, — рядовой Истру, а какое ты отношение к кино имеешь?

— После окончания школы семь месяцев ассистентом оператора на «Молдова-фильм» работал, — докладывает Истру.

— О, — удивляется прапорщик. — Я по молодости тоже чуть в операторы не попал.

Истру вскакивает, кажется, он готов обнять и расцеловать прапорщика. Но служба есть служба, Истру с достоинством произносит:

— Позвольте пожать вашу руку, коллега.

Прапорщик Ерофеенко позволяет. Присаживается к костру. Поправляя палкой горящие сучья, объясняет:

— В войну дело было. Уже в Германии, в сорок пятом. Я, можно сказать, жизнью рискуя, нашим фронтовым кинооператорам большую солдатскую помощь оказал. В сложных условиях пленку на аэродром доставил… Уж они меня благодарили, благодарили… А начальник их, армянин, как сейчас помню — майор, очень мне даже руку жал. Сказал, что мне учиться надо, что у меня способности.

— Из чего же он такой вывод сделал? — поинтересовался Истру.

— Как из чего? — удивился Ерофеенко. — Из меня.

— Хотите яблоко, товарищ прапорщик? — предложил Истру. — Молдавское. Предки посылочку подкинули.

Ерофеенко благосклонно взял яблоко, посмотрел на дорогу, где шофер ставил домкрат, недовольно покачал головой.

Между тем Истру улыбнулся. Переглянулся с Игнатовым и Асирьяном. Спросил вкрадчиво:

— Значит, из вас?

— Что из меня? — позабыл прапорщик Ерофеенко.

— Вывод сделал армянин-начальник, — пояснил Истру.

— Да, да… — кивнул Ерофеенко, надкусывая яблоко.

— По внешнему виду? — понимающе спросил Игнатов. — Или вы с камерой работали?

— Работал, — сказал Ерофеенко. — Туда прямо как посмотришь — и все видно. А внизу ну словно спусковой крючок. Чуть больше, чем в автомате. Нажмешь, а она стрекочет… Тр-р-р.

— Сейчас бесшумные есть, — скучно заметил Истру, поняв, что разыграть прапорщика не удастся.

— То сейчас, — сказал Ерофеенко. — А тогда… Начальник-армянин говорит, хороший ты кореш, Ерофеенко, давай в нашу команду… А я нет.

— Чего же это вы? — спросил рядовой Игнатов.

— С пехотой жаль расставаться было, — вздохнул Ерофеенко.

— С царицей полей, — напомнил Асирьян.

— Это вы маху дали, товарищ прапорщик, — категорически заявил Истру. — Перед вами, можно сказать, светлое будущее открывалось, а вы примитивным чувствам поддались.

Помрачнел Ерофеенко, произнес глухо:

— Разговорчики… — Потом откашлялся. Сказал, но не оправдываясь, а, наоборот, утверждая: — Я своим настоящим и своим будущим вполне доволен. А относительно чувства с вами, рядовой Истру, совершенно не согласен. Чувство любви к своей части, к своему подразделению не может быть примитивным. Это у вас в голове еще детство бродит.

— Совершенно верно, товарищ прапорщик, — согласился Игнатов. — Он думает, если ноги у него что ходули, то он уже взрослый. Мало каши еще съели, рядовой Истру.

— Товарищескую критику принимаю. Обязуюсь исправиться, — доложил Истру.

— Да-а, — покачал головой Ерофеенко. — Тяжелая вы публика… И к важному учению, видать, еще не готовы. Группа… встать, — подал он предварительную команду. — В одну шеренгу становись!

Прапорщик хотел было на досуге позаниматься строевой подготовкой. Но, к счастью Игнатова, Истру, Асирьяна, шофер уже заменил колесо. Вытер руки тряпкой. И сказал:

— Можно ехать.

Жанна Лунина — Герасиму Обочину.