Как, почему и когда к Жанне Луниной пришла мысль, идея, пришло желание, призвание стать врачом?

На этот вопрос ответить невозможно.

На земле, а вернее, в жизни, на ней текущей, во все времена возникали большие и малые вопросы, на которые люди не находили ответов.

В пятом классе Жанна хотела стать пожарником, в седьмом — летчиком, в девятом и десятом — сотрудником уголовного розыска. Окончив школу, она приехала в Ростов-на-Дону. Подала документы в медицинский институт, потому что это был первый институт, который она увидела в городе. Совершенно неожиданно и для себя и для родителей все экзамены от первого до последнего Жанна сдала на пятерки.

Медицинский институт, может быть, больше, чем всякий другой, требует от студентов специфических особенностей характера, обладать которыми в принципе способен не каждый. Достаточно вспомнить хотя бы «анатомичку»…

Больше десяти человек ушло с курса в первом же семестре. Жанна осталась.

Однако…

В силу совершенно необъяснимых причин больше всего в жизни она боялась летать на самолетах и… принимать лекарства. Исключение составляли лишь легкие успокаивающие средства типа валокордина. Вот почему, переворачиваясь с боку на бок, тщетно силясь уснуть, Жанна, однако, не обратилась к аптечке.

Она лежала, ощущая необходимость думать о чем-то приятном, вспоминать хорошее. Но в голову ничего не шло, за исключением воспоминаний о поездке в ресторан с полковником Матвеевым. Почему? Разве она не бывала в ресторанах и раньше? Бывала. Ну а Матвеев? Кто он ей? Что он ей? Почему она думает о нем и ни о ком другом? Это что? Любовь? Физиологический бзик? Случайное стечение обстоятельств?

Как это у Блока?

— Настроение бодрое, Петр Петрович? — Генерал Белый говорил тихо, со спокойной ленцой в голосе. Матвеев догадался, что генерал звонит из дому. Сидит, наверное, в халате, в тапочках, помешивает в стакане чай, а жена и ее многочисленные родственники, постоянно наезжающие из захолустных городков, ходят на цыпочках, переговариваются шепотом.

— Настроение бодрое, товарищ генерал.

Матвеев, конечно, мог назвать Белого по имени и отчеству — Германом Борисовичем. Знакомы они с самой войны. Но, может быть, давнее знакомство, исключительное знание генеральского характера подсказало именно такую форму обращения.

Литвиненко сказал о Белом в сорок пятом… Тогда они были молоды. И перед ними лежала жизнь, как лист бумаги, на котором были написаны лишь верхние огненные строчки. Литвиненко сказал тогда…

— Белый создан для армии. Она никогда не состояла и не будет состоять из одних гениев. Белый — крепкий середняк. А середина — основа любого дела.

— А мы? — спросил Матвеев.

— Думаю, божья искра у нас есть. — Литвиненко запыленным взглядом посмотрел на черный шпиль костела, вонзавшийся в голубое августовское небо. Потом тряхнул головой, добавил с усмешкой: — Но ведь и пожарники не дремлют.

Белый кашлянул. В трубке хорошо слышалось позвякивание чайной ложки. После небольшой паузы генерал спросил:

— А здоровье?

В кабинете Матвеева буйствовал табачный дым. Дышалось трудно. Затылок давило свинцом.

— Здоровье? Не хуже и не лучше, чем обычно.

— Ты у нас камень. Ни ветер тебя не берет, ни дождь, ни солнце. — Это следовало принимать как юмор.

— Стараюсь, — ответил Матвеев и вздохнул.

— Это хорошо. А у меня, понимаешь, изжога. Днем, когда хожу, сижу, ничего. Стоит же лечь в постель, повернуться на левый бок, изжога.

— А вы повернитесь на правый, — хладнокровно посоветовал Матвеев. Он понимал, да и что тут понимать, — генерал Белый позвонил не для того, чтобы жаловаться на здоровье. Однако он принадлежал к той категории людей, которые, прежде чем приступить к основному разговору, любят походить вокруг да около. Спросить о погоде, о здоровье, про жизнь вообще…

— На правом то же самое, — пожаловался Белый. — Только на спине и могу спать. А это, сам понимаешь, тяжко. Мышцы затекают.

— Надо к врачу пойти.

— Ходил. Трубку тонкую и длинную глотал. До самой печени. Ничего не находят.

— Может, диету соблюдать надо.

— Верно. Однако какую? Врачи говорят, изжога бывает даже от молока.

Дверь в кабинет приоткрыл дежурный офицер. Увидев, что полковник разговаривает по телефону, тут же закрыл ее.

— Надо выборочным порядком, — посоветовал Матвеев.

— Как это? — не понял Белый.

— Посидеть один день на воде. Очистить желудок. Потом начинать с кефира, с соков. Постепенно расширять рацион. Когда же изжога начнется, будет ясно, от чего.

— Э-э, нет, — засмеялся Белый. — Когда она начнется, уже и ноги носить не будут от истощения. Только на спине и останется лежать.

Он вновь засмеялся. Даже закашлялся.

Полковник Матвеев молчал.

Наконец Белый, придав голосу буднично-деловую интонацию, сказал:

— Я сегодня на совещании присутствовал… Слышал твоего шефа. Молодой он… Я имею в виду его звание. Целеустремленный. Задачи свои понимает.

— Это хорошо.

— Хорошо. Конечно, хорошо. Однако человек, он так устроен, что все, кто на десять-пятнадцать лет старше его… Все они кажутся ему старыми. Дескать, что они могут? Песок из них сыплется.

— Из меня песок еще не сыплется, товарищ генерал, — напрягся Матвеев.

— Я в этом не сомневаюсь, — с холодом в голосе ответил генерал Белый. — Твой же шеф многое чего ставит под сомнение. У него целый перечень пунктов…

— Если они верные, значит, он на своем месте.

— Место у каждого свое. Но его ли это место?

— Я могу судить только про свой полк.

— Ты очень за него держишься?

— Да. — Матвеев понял: последняя фраза и есть цель звонка генерала Белого. Это был вопрос, на который можно было не отвечать. Белый хорошо знал, как дорог Матвееву его полк. — Во всяком случае, в пенсионеры меня не тянет.

— Я не думаю, что пенсионеры — наше ушедшее прошлое, что они как бы за чертой… В конце концов уход на пенсию есть начало нового периода жизни. Скорее всего не самого плохого… Но я, Петр Петрович, звоню как раз с обратной целью. У меня есть свободная полковничья должность. Отдельный кабинет, тихие коридоры. Ни одного подчиненного. Прекрасный город. И оклад, между прочим, выше, чем у тебя сегодня… Ты меня слышишь?

— Да. Очень хорошо.

— Единственно плохо, что на раздумья времени нет. Переходить надо немедленно, пока тебе не исполнилось пятьдесят.

— У меня командир батальона подполковник Хазов в министерство просится.

— Ну и что? — удивился Белый.

— Я его отпущу, а сам останусь… — Матвеев почувствовал дикую усталость. Рот обжигала сухость. Графин с водой стоял на тумбочке. Чтобы взять его, нужно было положить трубку и пройти через комнату.

— Надолго? — спросил Белый. Вопрос был приправлен иронией. Нескрываемой, ясной.

— Пока не предложат.

— За этим дело не станет, — твердо сказал Белый. — И раньше, чем ты, Петр Петрович, думаешь.

— Едва ли до учений.

— Учения тоже не манна небесная. Сам понимаешь, боевую выучку будут требовать по большому счету.

— Иначе нельзя.

Отказ Матвеева если не обидел, то явно огорчил Белого.

Матвеев сказал:

— Товарищ генерал, я служил под вашим командованием большую часть войны… Вы научили меня многому. Мало того, именно вы тогда, в сороковые годы, сделали из меня строевого офицера. Я строевой офицер! И горжусь этим!

Лиля — Игорю.