На второй день работы сессии райисполкома в обеденный перерыв Матвеев встретился с Жанной совершенно случайно. Он рассчитывал разыскать ее вечером после окончания заседаний. Однако, как говорится, нос к носу столкнулся с ней у входа в столовую.

Жанна протянула ему руку, насмешливо заявила:

— Однако у депутатов завидный аппетит. Придется перебиваться на компоте.

— В чем дело? — спросил Матвеев, не выпуская ее руки.

Жанна кивнула в сторону входа. На дверях висел картонный квадратик, где выцветшими от времени буквами было сказано: «С 14.00 до 16.00 — спецобслуживание».

Падал редкий снег. Но земля была сегодня сырая. Снег таял, превращался в воду. На крыльце столовой темнели следы ботинок и рифленых подошв сапожек. Хлопала дверь, доносились запахи кислой капусты и раскаленного на сковородах маргарина.

Матвеев сказал:

— Все это ерунда. Будничные трудности жизни.

— Без них никак нельзя? — Жанна радовалась встрече с Матвеевым. Немного щурилась в улыбке, будто была близорукой, а на самом деле просто хотела получше рассмотреть его.

— К этому стремимся.

— Мысленно?

— Нет. — Он тоже улыбнулся. Ему было хорошо стоять здесь, у входа, мешая людям пройти, и держать ее руку. — Во-первых, сессия приняла решение не позже первого квартала следующего года построить в районе восемь столовых. Во-вторых, мы сейчас пойдем и пообедаем по спецобслуживанию…

— У меня нет удостоверения. Они проверяют.

— Я скажу, ты моя жена.

Она, кажется, вздрогнула. Едва заметно. И улыбка ее сделалась иной. Она почему-то протянула ему вторую руку, он взял и теперь держал обе ее руки.

— В-третьих, мой старый друг лесник пригласил меня к себе на кордон поужинать. Я беру тебя с собой. Там будут очень вкусные вещи.

— Дичь?! — весело спросила Жанна.

— Она самая…

Горела свеча. Пламя было как желтый лист, приподнятый ветром. Бревна стен и потолка, погруженные в глубокий сон, рождали видом своим ощущение надежности, вечности, простоты. Шкуры на полу — от низкого с железным засовом входа и до самой постели — поблескивали тускло и чуть загадочно, словно вымытая луной степь. Степь, поросшая травой, степь, прибитая дождями, степь, убеленная снегом…

Матвеев лежал на кровати под грубым суконным одеялом. Матрац и подушка под ним были набиты сеном — свежим, трава была скошена этой осенью, и пахло оно клевером, полынью, мятой. Он смотрел на дверь и без всякого труда представлял предбанник за ней с гладкой деревянной скамьей и широкой вешалкой. Там было еще две двери. Одна из них вела в подворье лесника, другая — в русскую баню.

Ветер гулял по лесу. На кого-то лаяла собака. В конюшне, что помещалась сразу за баней, переминался с ноги на ногу жеребец.

Матвеев смотрел на дверь, испытывая радость и страх, они переплелись туго, будто веревки в канате. Может, и не нужно признаваться, но он давно не лежал вот так, в постели, ожидая прихода женщины.

Пламя над свечкой колыхнулось. Лист потянулся к оконцу, завешенному серой, прибитой гвоздями мешковиной.

Жанна пришла босиком, обернутая простыней. Правая рука ее свободно свисала вдоль бедра, левой она придерживала угол простыни возле груди. Посмотрела на пол, остановилась в двух шагах от кровати. Спросила:

— Что это за шкуры?

— Волчьи.

— Неужели в Карелии так много волков? — удивилась она.

— Четыре — только и всего…

Он подумал, задует она свечу или нет.

Жанна не посмотрела на подсвечник. Приняла руку от груди. Накрыв шкуру, простыня легла к ее ногам. Жанна переступила через нее. Переступила естественно и просто…

— Я люблю тебя, — сказал он.

В комнате сделалось посветлее, между бревен стал виден сухой мох, серый, словно пепел. Притолока над входом оказалась покрытой лаком, блестела, словно листва, омытая росой. Света хватало даже на то, чтобы высветить дальний угол за печкой, где стояли ухват и чугунок, прикрытый запыленной доской. Свеча не жалела себя…

— И за все десять лет с того дня, как ушла жена, — спросила Жанна, — у тебя не было ни одной женщины?

— Ни одной, — признался он.

— Чем же ты жил?

— Работой.

— Так нельзя, — твердо произнесла она. Поцеловала его глаза. — Отдавать себя только лишь работе так же бессмысленно, как использовать телевизор вместо табуретки. Ты представляешь, что это за система — человек?

— Представляю.

— Самообман. Только медик способен представить это.

…Свеча догорала. Воск, закипая, потрескивал вокруг огонька, скользил вниз по подсвечнику и застывал красиво и свободно. Наконец пламя захлебнулось. Лишь малиновая точка фитиля крохотной звездочкой несколько секунд висела в темноте. Потом сжалась и вскоре вовсе исчезла, словно улетела.

Конечно, по-разному можно судить, однако, видимо, вряд ли кто станет утверждать, что высшее филологическое образование — помеха для службы в армии.

Как и всякий сержант, Лебедь начал службу рядовым. И прошел через все испытания, положенные солдату, ибо крепка наша армия прежде всего дисциплиной и уставами, а последние предписывают: не может быть ни маршала, ни генерала и, естественно, сержанта, который в свое время не был бы рядовым солдатом.

Сейчас, уединившись в сержантской комнате, Лебедь держал перед собой письмо. Письмо от девушки по имени Сима. И с тихой радостью читал его второй раз.

Усмехнулся Лебедь. Прикрыл письмо ладонью. И захотелось ему вспомнить тот прошлогодний день, будний солдатский день, подаривший ему, тогда еще рядовому Лебедю, знакомство с девушкой Симой.

Малина росла вдоль дороги. Растрепанная, с серыми от пыли листьями. Ягоды, нежные, как цветы, прятались где-то в глубине кустов…

Лебедь со вздохом перевел взгляд. Теперь он смотрел прямо в затылок Борисенко. Борисенко держался собранно, подтянуто. «Вот такой он, — подумал Лебедь. — И здесь топает, как на параде».

— Рядовой Лебедь, не тяните ногу! — строго заметил лейтенант Березкин.

«Придирается лейтенант. Уж очень расстроился он, узнав, что во взвод к нему попал солдат с высшим филологическим образованием». Лебедь нарочно наступил на каблук Борисенко. Выходка эта осталась без последствий. Вероятно, лейтенант не заметил, а Борисенко просто привык. Частенько на отбое он, стащив сапоги, посматривал на задники и уныло говорил:

— Чую, не доносить до срока. Все задники Лебедь отдавил. Ну и хлопец! Когда же ты служить научишься? Это тебе не про Белинского читать…

…Взвод свернул налево и вскоре вышел к опушке леса. Красное, почти рубиновое облако длинной полосой распласталось вдали. Терпкий запах сосны ударил в лицо. Растомленная за день земля дышала зноем. Хотелось упасть в траву и смотреть в синь, не думая.

Словно угадав желание Лебедя, лейтенант Березкин скомандовал:

— Взвод, стой! Напрра-во!

…Перед взводом лейтенант Березкин первое время всегда стоял по стойке «смирно». Он обязательно стоял так и когда говорил с подчиненными.

— Сегодня батальон проводит ночные стрельбы по одиночным и групповым мишеням. Наш взвод выставлен в оцепление. Задача — не пропускать никого в район высоты Плоской… Рядовой Лебедь, выйти из строя. Ваш участок от дороги до отдельной сосны. Учтите, с поезда местные жители имеют обыкновение возвращаться напрямик. Посылайте всех в обход по дороге. Поняли?

— Так точно, — ответил Лебедь.

Лейтенант вызвал из строя еще троих солдат. Определил им участки. Сказал:

— Будьте внимательны, — и повел взвод дальше.

Лебедь остался один. Он был счастлив от возможности поразмыслить над эстетическими взглядами Вольтера. И в частности, над проблемой, занимавшей великого философа всю его долгую жизнь: проблемой художественной формы. Ибо, различая в искусстве план содержания и план выражения, он понимал под последним именно художественную форму, придавая ей значение первостепенное в том, что при всей важности содержания, призванного воспитывать и учить, именно форма и связанное с этим чувство красоты, эстетическое переживание отличают изящную словесность, скажем, от литературы научной, политической и т. п. и т. д. Пришла на память формула Горация о неразделимости сферы «приятного» и сферы «полезного» и бесполезности отдавать какой-либо из них предпочтение.