— На таком крюке хорошо вешаться, — пошутил однажды Онисим. Дед Антон посмотрел на него неодобрительно и повертел бледным, словно промерзшим пальцем у виска.

Сев на кровати, я вначале сунул ноги в ботинки, а уж потом отбросил одеяло и встал. В комнате температура была подходящей, потому что печь все еще отдавала тепло. Но испещренный щелями пол студил холодом заметно, настойчиво…

Я быстро оделся. Вышел во двор. Удивился, что входная дверь оказалась незапертой.

Сад был в легком тумане, который белел над самой землей, как мог бы белеть снег, выпади он этой ночью. Но снега не было. На деревьях все еще висели листья, староватые, однако крепкие.

Влажная трава рыжеватыми космами нависла над тропинкой, стыдливо уползающей в дальний угол двора к маленькому строению, которое Онисим называл «толчком», а дед Антон «уборной». Я же, как человек, твердо решивший стать моряком, употреблял мудреное слово «гальюн», от которого дед Антон морщился, опасливо смотрел на икону, а однажды прямо сказал, что употребление матерных слов в стенах дома лишает икону способности бороться с нечистой силой.

Не доходя до конца тропинки метров пять, я несколько раз кашлянул, на мой взгляд, достаточно громко, чтобы поторопить старца. Но он не торопился, потому что находился совсем в другом месте. Меня же ввела в заблуждение незапертая входная дверь…

Когда я вернулся в дом, дед Антон уже стоял возле печи, натягивая на себя стеганку.

— Где Онисим? — спросил я.

— На шуры-муры пошел, — ответил дед Антон.

Я не понял:

— Какие еще шуры-муры?

— Самые обыкновенные, — зевнул дед. Потом пояснил: — По женской части, значит… Встал среди ночи крадучись. Так и пошел…

— Кому он, плешивый, нужен? — усомнился я. Дед Антон хихикнул:

— Опосля войн мужчины всегда в цене великой.

Я плюнул, но не стал спорить. Вынул из печи чайник, наколол сахару. У нас было еще немного колбасы, и мы с дедом позавтракали за милую душу.

В совершенно безмятежном состоянии духа я пошел на дровяной склад.

Как обычно, дежурный на проходной отсутствовал, а ворота были распахнуты настежь. За воротами, ближе к конторке, стояла машина «скорой помощи». Солнце освещало ее облезший желтоватый корпус и нарисованный слева крест, который казался сейчас не красным, а темно-коричневым.

Штабеля дров отбрасывали строгие, почти траурные тени на усыпанную корой землю — горько пахнущую, ухабистую, заметно сползавшую в сторону речки.

Мотор работал: у выхлопной трубы внизу машины трепыхался заметный голубоватый дымок.

Потом из-за штабелей вышел заведующий складом. Выражение его круглого плоского лица отличалось удрученностью и даже испугом. За ним двое санитаров в халатах держали носилки, покрытые белой простыней. На правом углу простыни, чуть свесившемся, темнел, точно дырка, черный больничный штамп.

— Кто это? — напряженно спросил я, предчувствуя недоброе.

— Онисим, — сказал заведующий и остановился.

— Сильно? — я не слышал собственного голоса.

— Совсем, — махнул рукой заведующий. И, скорее жалея самого себя, добавил: — Вот же какое несчастье…

Между тем санитары погрузили носилки в машину.

Онисима задавило на рассвете.

Не знаю, всегда ли он хотел обмануть меня, или мысль об этом пришла ему в самый последний момент. Но, распив со сторожем бутылку, он взял лопату и спустился вниз к реке, где штабеля дров благодаря моим усилиям подтаяли, как мартовский снег. Он стал копать, едва забрезжил рассвет. Что-то сделал не так — штабель рухнул, похоронив под собой старца.

Я рассказал людям про клад, и то место, как говорится, ископали вдоль и поперек. Клада не нашли. Почти под самым штабелем, под тем, что рухнул, обнаружили остатки большого стеклянного баллона. Был ли это тот самый баллон, в котором Онисим спрятал сокровища, или другой, установить не удалось.

Старца похоронили на местном кладбище. Без оркестра. Причем дед Антон по этому случаю любезно пожертвовал новое солдатское белье, которое Онисим дарил ему на гроб.

Ничего не осталось от Онисима. Даже крестик с бриллиантом исчез бесследно…

Потом дождя не стало. Вдруг зажелтели небо, и рельсы, и деревянная платформа, обнесенная почему-то высоким, в рост человека, забором. Ясно зажелтели доски на переходе, аркой перекинутом через пути к другой платформе, низкой, забетонированной. Бетон отпугивал солнце: эта, другая, платформа и лес, начинавшийся шагах в десяти за ней, были мрачными, а небо над ними ершилось мелкими тучами. Ржавая щебенка в маленьких пятнах тепло пахла мазутом, скрипела, покряхтывала, скрежетала — не разберешь — под моими ботинками.

Стрелочница, а может, обходчица шла впереди, так и не откинув капюшон плаща. Я почти не видел ее лица. А голос показался молодым.

— Сумасшедший, — сказала она. — Разве можно на ходу прыгать с поезда?

Я мог объяснить, что прыгнул с поезда, убегая от контролеров, что пожалел деньги на билет, что у меня их не было. Но я не сказал этого, спросил:

— В какой стороне станция?

— Пошли, — ответила женщина и повернулась ко мне спиной.

Крякнула утка. В ответ пискливо залаяла собака, загремела цепью. Слева от полотна появился кирпичный домик путевого обходчика. Рядом некрашеный сарай, белье на проволоке между сараем и акацией.

У сарая стоял мальчишка лет десяти в подвернутых резиновых сапогах. Рукава большого и старого в крупную клетку пиджака были тоже подвернуты. Мальчишка запрыгал, улыбаясь широко-широко. Радостно завизжал пес, громадный, черный, с лохматыми ушами.

— До станции четыре километра, — обходчица показала рукой вперед.

«Эт не путь, — говорил в таких случаях Онисим. — Эт чистая физкультура». «Физкультура — дура, — считала тетка Таня. — Работать надо. Работать… А руками, ногами махать — все равно что дырки в воде прокалывать».

— Спасибо, — сказал я обходчице и нехотя, без вдохновения поплелся по шпалам.

— Эй! — услышал я вдруг голос обходчицы. — Куда тебе, собственно, ехать?

Я остановился, повернулся и с гордостью произнес название своего любимого города.

— Мой брат едет на машине в Евдокимовку. А оттуда до города рукой подать. На любой попутной.

— Да, — согласился я. — На любой попутной…

— Тогда возвращайся, — сказала обходчица. И я увидел, что глаза у нее синие-синие…

Брат обходчицы оказался приятным малым. Воевал и ни разу не был ранен. После обеда он долго крутил патефон, а на патефоне была пластинка:

— Водил ее, родимую, водил, — весело и горько говорил он. — От города Вышнего Волочка начал и до города Дрездена довел. По-разному случалось. Вот бы написать книгу! Все как по правде. Вот бы читали…

Часов около шести вечера он сказал мне, чтобы я забирался в кузов. И мы покатили.

Я крикнул синеглазой обходчице:

— Спасибо!

Она оказалась солдаткой-вдовой.

С машиной расстался внезапно. Когда до Евдокимовки оставалось километра три и дорога резко сворачивала с Майкопского шоссе, я что было силы застучал по кабине кулаком. Брат обходчицы остановил машину, распахнул дверцу, высунул голову.

— Я сойду! — крикнул я и перемахнул через борт.

— Чегой-то? — не понял брат обходчицы.

— Попутные здесь чаще ходят, — уверенно сказал я, словно много раз ловил машины на этой развилке.