А пирожки какие вкусные печет ее бабушка Софья Романовна! Непростая старушка, властная. Но в родную внучку влюбленная. Потакает ей во всем.

И чего Лиле ударила в голову фантазия разносить больничные карточки в Каретном! Приезжает теперь с субботы на воскресенье. Вот и сегодня приехала. Мишка Истру сообщение принес. Говорит, познакомился. Девчонка высший класс! Но характер — упаси нас боже!

Армия не гражданка. Домой к Лиле запросто не придешь. А в клубе… В клубе сегодня опять кино идет. Репетиции не будет…

— Рядовой Игнатов! — кричит дневальный. — Рядовой Игнатов! На выход! К телефону!

Единственным достоинством Ольги Сосновской как хозяйки дома было то, что она любила свежий воздух. О равнодушии Ольги к чистоте и уюту знали лишь те немногие люди, что имели доступ в квартиру Сосновских. Может, кто-то из тех немногих и осуждал Ольгу, только не Лиля, которая и сама редко, с большой неохотой брала в руки тряпку и веник.

…Ольга вязала. Она не то чтобы любила вязать, но ей безумно хотелось иметь такую же шапку с широкими полями, какую Лиля привезла из Ленинграда.

Яркий мохер — основа шапки — навевал приятные воспоминания о том, как год назад познакомилась она в Риге с одним смуглым и крепким южанином. Улыбаясь в усы, смуглый и крепкий южанин называл ее Красной Шапочкой. А денег у него оказалось столько, что, когда он в гостиничном номере открыл чемодан, она сперва решила, что он фальшивомонетчик. К счастью, сомнения вскоре рассеялись. Весельчак с широкой волосатой грудью не печатал деньги. Он их выращивал. По его словам, они росли в его саду на деревьях в трехрублевых купюрах. Деревья эти назывались гранатами.

— Поехали в мой солнечный край, — говорил он. — Женой станешь. Машину куплю. Две куплю. Мало, три куплю. Под цвет костюмов чтобы подходили.

Ольге очень хотелось машину. Хотя бы одну. Но женское ее чутье можно было сравнить по силе, пожалуй что, только с океанским приливом.

— Поживешь ты со мной, мой сладкий, в своем солнечном краю до нового урожая, потом бросишь. А урожаи у вас круглый год. Нет, лучше уж я на двести сорок в суровом северном… Скромненько, но надежно.

— Обижаешь, Красная Шапочка… Обижаешь.

— Жизнь без обид не бывает…

…Услышав стук в дверь, Ольга крикнула:

— Да!

Лиля распахнула дверь, и с шумом захлопнулась форточка. Обе женщины вздрогнули. Признаться, Ольга не очень обрадовалась приходу подруги: хотелось поразить ее готовой шапкой, — но все же обрадовалась, потому что не видела Лилю целую неделю. Они расцеловались. Лиля сняла дубленку, бросила на диван, села рядом. Пощупала обивку дивана, сказала:

— Все-таки молодец твоя мама!

Комнату, в которой они сидели, заполнял чехословацкий гарнитур, светло-коричневый, полированный, обшитый ворсистой красно-черной тканью. Около года стоял этот гарнитур в местном военторге. Люди, служившие здесь, рассматривали свое пребывание в столь далеком гарнизоне как временное и не спешили отягощать себя лишним багажом.

Мать Ольги, известная переводчица с английского, приехав проведать дочь, ужаснулась ее бытовым условиям. И, хотя она не выращивала фруктов под названием гранат, решила выделить две тысячи на покупку гарнитура.

— Как ты думаешь, — спросила Ольга, — Пушкин сам все придумал или что-то от кого-то слышал?

— Не знаю, — Лиля зевнула. — Нас с ним не знакомили у Дельвига на завтраке.

— Любви все возрасты покорны. И все порывы плодотворны. — Ольга загадочно улыбнулась. — Как это ему пришло в голову? Ты не задумывалась?

— Что я, горем убитая? Мне это как зайцу стоп-сигнал, — сказала Лиля, прикуривая от зажигалки.

— Лексикончик у тебя обновился, — заметила Ольга, тоже закуривая.

— У Жанны учусь… Впрочем, обожди… Вспомнила. Ты перевираешь Пушкина. «Любви все возрасты покорны; но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям…» Дальше там — «они свежеют, молодеют…». И прочее… Самое главное, смысл весь в концовке… «Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мертвый след: так бури осени холодной в болото обращают луг и обнажают лес вокруг».

— На повороте наших лет… — мечтательно сказала Ольга. — Нам до поворота еще далеко.

— Кто измерял это расстояние?

— В таком тонком деле надо полагаться только на себя.

Лиля возразила:

— Полагаться на себя — значит впадать в самообман. В пятьдесят лет любить двадцатипятилетнюю или -летнего… И думать, что поступаешь очень хорошо…

В стекле книжного шкафа, где вместо книг лежали желтые листья клена, отражались диван, и Лиля, и ее дубленка, и часть окна, и розоватое небо за окном — вечерело. Сигаретный дым медленно поднимался вверх широкими кругами.

— Поступаю я хорошо или плохо, могу судить только я одна, — запальчиво заявила Ольга. — Мне, может, многое в делах других не нравится. Но я помалкиваю… Не учу их жить. Не требую, чтобы они у меня учились. Давайте не мешать друг другу, милые и родные. Давайте не создавать проблем там, где можно без них обойтись… Мне не хочется играть в бильярд, я не играю. Вам не хочется спать с женщиной, не спите. Все просто.

— Просто и не просто, — уклончиво ответила Лиля. Перевела разговор на другую тему: — Приятная шапочка получается.

— Я сегодня довяжу. Завтра увидишь… — похвалилась Ольга.

— Ты сегодня в кино пойдешь. Там фильм хороший, про стройку. Звоночек от Сосновского моему солдатику устроишь. А я его здесь подожду.

— Лилька! — округлила глаза Ольга. — Сумасшедшая! Неужели больше влюбиться не в кого…

Лиля усмехнулась лениво, словно рисуясь:

— Сама же сказала… Милые и родные, давайте не мешать друг другу. Давайте не создавать проблем там, где можно без них обойтись…

Остаток стены напоминал отточенный карандаш. Красный толстый карандаш с черным грифелем. Верхний острый край кирпичной стены, вымазанный сажей, устремлялся к белесому листу неба настойчиво, грозно, будто хотел начертать там полные боли слова.

Перед стеной на груде кирпича лежала убитая лошадь, впряженная в зеленую немецкую повозку; уцелело три колеса, четвертое же краем торчало над лужей, перегородившей дорогу, если полосу густой грязи со следами шин, копыт, сапог и ботинок можно было назвать дорогой.

Хлюпая в грязи, рота старшего лейтенанта Матвеева тянулась взводами колонной по два через село, а правильнее сказать, через бывшее село. Потому что и с правой и с левой стороны дороги серели прибитые дождем пепелища со вздутыми тушами осевших печей, над которыми, если уцелели, возвышались трубы. Возвышались скорбно, как памятники на кладбище.

Приземистый, уже немолодой, лет за сорок солдат, шагавший рядом с Матвеевым, сказал:

— Октябрь-грязник ни колеса, ни полоза не любит. До ноября кисельница будет.

— Почем знаешь? Может, и не будет, — возразил Матвеев.

— Народ все знает, товарищ старший лейтенант. В народе много примет известно… Если на Арину журавли полетят, то на покров надо ждать первого мороза, а если их не видно в этот день, раньше артемьева дня морозу не ударить.

— А когда же артемьев день наступит? — спросил Матвеев.

— Как когда? — удивился солдат. — Второго ноября.

Матвеев не знал, когда была Арина и когда будет покров, но спрашивать солдата постеснялся. За белым клином оврага коптил танк. Это был «тигр». Солдаты слышали о «тигре», но раньше никогда не видели. Слово «тигр» передавалось по цепочке от человека к человеку. Немолодой солдат, который шел рядом с Матвеевым, посмотрел на танк и, качнув головой, произнес:

— Тяжелый.

Лейтенант Литвиненко шел через грязь навстречу Матвееву от головы колонны.

— Это и есть Сморчково, — сказал он и вытер рукавом шинели вспотевшее лицо. Оно было небритым, но все равно молодым. Усталым, но все равно энергичным.

Матвеев развернул планшет. Нашел на топографической карте свою отметку. Согласился: