Я вскочил на подножку машины, сказал шоферу:
— Подавай потихоньку.
Шофер отжал тормоз. Машина покатилась медленно, только щепки трещали под колесами, да на мокрой земле оставались четкие и широкие следы.
Никанор Никанорович шел осанисто: не шел, а подминал под себя пространство. Помнится, Витек Баженов говорил: «Если человек на коне, это и за квартал по походке видно». Никанор Никанорович, конечно же, был на коне — тут и слепой не ошибся бы.
— Правее, — сказал я шоферу. — А теперь назад…
Взобравшись в кузов, я опустил задний борт. Машина подкатила к самому штабелю. Мы с шофером влезли на вершину штабеля. Вдвоем грузили дрова в машину. Поленья были большие, по два-три метра, толстые. Дуб же вообще дерево тяжелое.
— Как тебя зовут? — спросил меня Никанор Никанорович.
— Антоном, — ответил я.
— Ты старайся, Антон, старайся. За мной не пропадет.
Я старался. Ведь, если верить Онисиму, под этими штабелями в земле лежало то, ради чего мы сюда приехали.
Баженов, бывало, частенько повторял: «Не суетись под клиентом, пупок развяжется». Сегодня я все-таки суетился. Мне казалось, что машина огромная и в нее войдет весь штабель. Однако через час, когда кузов уже был заполнен доверху, я с грустью убедился, что штабель не убавился даже на четверть. Усталые шофер и я сидели на дровах, курили.
Время подходило к вечеру. Тучи на западе немного рассосались. Золотая кромка тянулась по низу горизонта, деревья чернели, будто нарисованные углем.
— Кем работает Никанор Никанорович? — спросил я шофера. — Наверное, начальником.
— Бери выше, — сказал шофер, тоже молодой парень. — Ветеринар он из района. Специалист огромной квалификации. Ему здесь все председатели колхозов и совхозные директора в ножки кланяются.
— Ты посмотри, — удивился я.
— То-то…
Машина выкатилась к воротам склада, остановилась. Минут через пять из конторки вышли Никанор Никанорович и наш заведующий. Судя по раскрасневшемуся лицу и блестящим глазкам заведующего, мужчины немного выпили.
Никанор Никанорович деловито посмотрел на кузов, сказал:
— Добро.
И сунул что-то в карман моей стеганки. Когда машина уехала, я опустил в карман руку. Вынул двадцать пять рублей — целиком. Щедрый дядька: двадцать пять рублей — большие деньги.
— Я пойду, — сказал заведующему.
— Валяй, — добродушно согласился он. — Сегодня уже больше никого не будет.
Шел берегом. По реке шлепали весла. Дым костра вытягивался над запеленатой в зеленое водой, тихо отходящей ко сну. Красновато подрагивали на песке блики пламени, которое было невысоким и неярким.
Кто-то в ближайших домах жарил рыбу. Жарил картошку…
…Онисим сидел на скамье. Без порток, но в гимнастерке и шапке. Парил ноги в старом грязноватом тазу. Деда Антона не было: он нынче дежурил.
— Хлопай в ладоши, старец, — сказал я. — Раздирай глотку в песне.
— Чтой-то? — настороженно спросил Онисим, быстро вынул ноги из тазика и принялся растирать их мешковиной.
— Добрался я наконец до штабеля. Целый «студебеккер» дубовых бревнышек отгрузил.
— Много осталось?
— Осталось, — заверил я. — Но сам понимаешь: лиха беда начало.
Распотешился Онисим. Ударил шапкой о пол, топнул ногой, круто согнув ее в колене. На старую клеенку в потеках от чая, на сухие хлебные крошки полетели мятые трешки и рубли.
— Эх! И поживем же мы с тобой, Антон! Тащи-ка поллитруху.
За окном, перечеркнутый крестовиной рамы, грустно горел закат, яркий, как сок раздавленной малины. Сумрак терся о стекло, дышал сыростью. Огородами к реке подступал туман, еще прозрачный и редкий.
Я неторопливо пересчитал деньги.
— Нужно добавить, — сказал. — На хлеб и колбасу…
— Добавляй, добавляй, — покладисто разрешил Онисим. Лицо его по-прежнему оставалось счастливым, помолодевшим.
— Только без фокусов, — сдержанно попросил я. — Сам знаешь, у меня третий день ни копейки.
Я не собирался делиться двадцатипятирублевкой.
— Да-а, — озаботился Онисим, почесал затылок. Лицо его вдруг приняло обычное выражение.
— Не придуряйся, старец, — сказал я.
— Ладно, — вздохнул он, вынимая из кармана гимнастерки червонец. — Гулять так гулять…
18
Боевое донесение:
«К 2.00 23.4.1945 г., штадив 118.
1. В 15.00 22.4.1945 г. части дивизии из р-на Добристро — Дрохов выступили на марш по маршруту: Залльгаст, Лихтерфельд, Лугау, Кирххайны.
В 16.00 при движении штаба дивизии в Зальхаузен на штаб и спецподразделения было произведено нападение крупной группы немцев (до 4 тысяч солдат, 7 «тигров», 13 СУ и бронетранспортеров — из допроса пленных).
Огнем танков была сожжена головная машина, что не позволило вывести остальные. Штаб дивизии организовал круговую оборону на юго-восточной окраине Зальхаузена и до 19.00 вел бой с превосходящими силами противника. Вторая группа штаба с двумя батареями организовала оборону на северо-восточной опушке леса юго-западнее Зальхаузена 0,4 км.
Колонна пехоты и танки противника прорвались по шоссе на юг от Зальхаузена.
С марша были возвращены стрелковые полки. 398-й стрелковый полк очистил от противника Зальхаузен.
В 24.00 части выступили по указанному выше маршруту.
2. Наши потери: сожжена одна грузовая машина с документами оперативного, шифровального отделов и начальника топслужбы. Разбито 2 «виллиса», 4 грузовых и 3 легковых автомашины, разбита одна рация РСМ, смонтированная на машине, убит командир 463-го стрелкового полка майор Домбровский, ехавший со штабом, тяжело ранен начальник 4-го отделения майор а/с Топорков, легко ранен начальник штаба артиллерии капитан Жаворонков. По предварительным данным, убито 15 человек, ранено до 40.
463-й стрелковый полк присоединился к дивизии в 16.00 22.4.1945 г. и продолжает действовать с частями 4-го танкового корпуса.
Командир дивизии гвардии генерал-майор Сухинин.
Начальник штаба полковник Ларин».
19
— Поют, — сказал Онисим. — Все поют. А в жизни так не поют…
Над горой висела луна, яркая, полная. И небо было полно звезд, как фильм, который мы сейчас смотрели, был полон музыки.
— Я в Сибири не был, — продолжал Онисим. — Бог миловал. Но видать по всему, просторы там огромадные, и люди, когда здесь все потопчут, за них примутся…
Ночь наступала холодная. Примороженная земля потрескивала тонкими льдинками звонко, шаг в шаг. Онисим пыхтел, потому что шли мы все-таки быстро. Старец сгибал руки в локтях и двигал плечами, словно расталкивая воздух. Золотое марево подрагивало над рекою. Оно было тонким: может, как ладонь, может, еще тоньше. Но река лежала внизу и просматривалась до самого изгиба, где на склоне горы начинался лес, росли каштаны и высокие деревья грецкого ореха.
— Между прочим, — вспомнил я, — мастер мой, Корнилыч, который меня слесарному делу учил, десять лет жил в Сибири. Он так говорит: природа — она есть природа, к ней быстро привыкнешь и потом уж многого не замечаешь. А вот люди в Сибири особенные. Очень хорошие.
— За свою жизнь, Антон, — сморщился Онисим, — я про хороших людей вообще много слышал, да попадались они мне редко.
— Себя хорошим человеком считаешь? — спросил я с усмешкой. Но у Онисима была завидная способность не реагировать на такие вещи.
— Я беззлобный человек и не вредный, — ответил он. — Но я и не лошадь: на мне где сядешь, там и слезешь. От этой причины моего характера равнодушно ко мне счастье, как волк к капусте.
— Ничего, — сказал я. — Завтра последние кубики кому-нибудь на телегу уложу, и давай готовь лопату. Придешь на склад землекопом, выйдешь богачом.
— Ты не кричи так шибко, — попросил Онисим.
Люди, вышедшие из кинотеатра, исчезали в улицах и переулках. А те, что шли вслед за нами, обсуждали достоинства фильма «Сказание о земле Сибирской» и едва ли прислушивались к нашему разговору. Скорее всего Онисим нервничал.
