— Марта! Люси! — Альфред звал изо всех сил.

— Альфред! — отозвалась Марта, но ее голос утонул в общем гуле.

— Папа! — кричала Люси. — Я здесь!

Альфред бросил чемоданы и попытался пробраться к ним. Страх нарастал в его сердце, по мере того как их отталкивали друг от друга все дальше. — Прошу вас, я должен быть с женой и дочерью. Я…

— Не беспокойтесь, с ними все будет в порядке. Вы скоро их увидите, — заверил его эсэсовский офицер и указал в противоположном направлении. — Вы идите туда.

— Мы скоро будем вместе! — закричал Альфред им вслед. — Держитесь! Я вас найду!

— Люблю тебя, Альфред! — крикнула Марта. Через темное море людей он успел перехватить ее последний, полный мольбы взгляд. В ее глазах была обреченность, какой он не видел никогда прежде.

Он улыбнулся и помахал жене, в то время как его сердце наполнилось печалью и ужасным предчувствием того, что больше он их не увидит.

— Я тоже люблю вас!

Они скрылись из виду.

Многие из стоявших на платформе со слезами на глазах прощались с близкими и давали последние наставления и обещания: «Береги себя!», «Мы скоро увидимся», «Позаботься о нашем сыне», — просили они друг друга. «Не волнуйся, я позабочусь о нем».

Альфред прижимал к груди портфель. Один из заключенных в полосатой форме ухватился за него и потянул на себя.

— Нет! — Альфред крепче прижал портфель к себе. — Тут мои книги. Мои формулы.

— Не сопротивляйтесь, — пробормотал заключенный. — Они вас пристрелят.

— Нет, я не отдам, — упрямо повторял Альфред.

— Не беспокойся, старик, твои формулы здесь не понадобятся, — подошедшего к ним немецкого офицера эта сцена забавляла. — Здесь нужна только одна формула, и, уверяю тебя, ты ее быстро выучишь.

— Я ученый-физик. Это мои работы. Труд всей жизни, герр оберштурмфюрер, — обратился к нему Альфред.

— Вот какой у тебя теперь труд, — ответил офицер, указывая на заключенных, которые продолжали стаскивать в кучи тюки и чемоданы. Офицер попытался отнять портфель у Альфреда. — Будешь хорошо трудиться, может, протянешь подольше. Ты неплохо говоришь по-немецки, иди-ка ты вон туда, — и он махнул в сторону колонны молодых людей.

— Пожалуйста, не надо, — продолжал упорствовать Альфред.

В мгновение ока вежливость офицера превратилась в нечто совершенно противоположное.

— Ты что, не слышал меня, жид! — он потянулся к кобуре и извлек оттуда люгер. — Или ты хочешь еще укоротить свою жизнь?

— Дайте сюда, — попросил заключенный, и в глазах его мелькнуло предостережение.

Альфред увидел, как яростно сверкнули глаза офицера и набухли жилы у него на шее. Он понял, что еще пара секунд сопротивления и он упадет прямо на эти рельсы, разделив судьбу старого раввина и его жены, расстрелянных в Виттеле. Он должен выжить ради Марты и Люси. Он должен увидеться с ними.

Он неохотно выпустил из рук портфель.

— А теперь пошел. Нам еще пригодится твой немецкий.

Дунув в свисток, офицер направился дальше.

Альфред наблюдал за тем, как заключенный забросил его портфель на самую верхушку вещевой горы. К его ужасу, защелка открылась, и страницы с уравнениями, формулами, его научными статьями — плоды тяжелого двадцатилетнего труда — медленно выползали из портфеля и рассыпались по сумкам, рюкзакам, детским игрушкам и куклам, а потом стали исчезать под новыми чемоданами и пожитками — словно тела, сброшенные в братскую могилу, поверх которых кидали следующих, следующих…

Знали бы они, что они делают…

Ему выдали тюремную робу и велели идти переодеваться в приемник. Ему показалось, что во всеобщем хоре рыданий и прощаний, доносившемся с платформы, он слышит свое имя. Он обернулся, в его сердце затеплилась надежда. Марта!

Но это звали кого-то другого. Он в последний раз всмотрелся в толпу, ища своих девочек. Но их не было видно. И его затянуло в поток. Двадцать восемь лет, подумал он. Почти каждый день они провели вместе. Она перепечатывала на машинке все его труды, перед выступлениями он читал ей свои доклады, и она поправляла синтаксис, последовательность фраз. Пекла ему пироги, а он каждый четверг, по дороге из университета домой, заходил на рынок на площади Короля Станислава и покупал ей цветы.

При мысли о том, что он больше ее не увидит, его охватила паника. Никого не увидит. Они все здесь умрут. Он молился за них. Впереди колонна, в которой он шел, разделялась надвое. Он понимал, что в одной колонне его ждет смерть, а в другой — жизнь. Время страхов и молитв прошло.

Конец апреля, три месяца спустя

Лиссабон

К зданию лиссабонского аэропорта подъехал черный «опель». Спасаясь от дождя, Питер Стросс поспешил сесть на заднее сиденье.

Под плащом на нем был спортивный пиджак и фланелевые брюки, порядком измятые после двухчасового перелета из Лондона. За годы войны Лиссабон превратился в процветающий центр торговли, так что Стросса легко было принять за предпринимателя, прибывшего с целью заработать на продаже стали или продуктов, а может, на покупке португальского вольфрама.

— Капитан Стросс, — водитель-швейцарец, работавший на Комитет беженцев, поприветствовал его и принял чемодан и кожаный портфель. — Я знаю, что ваш путь был долгим. Может быть, хотите заехать в гостиницу и освежиться?

— Благодарю, — ответил Стросс. Прилетев в Лондон вечерним дипломатическим рейсом, он двое суток вел переговоры по телефону и телеграфу, устраивая совещание, ради которого прибыл. — Если не возражаете, я бы предпочел начать как можно скорее.

— Очень хорошо, — водитель поставил портфель Стросса на переднее сиденье и сел за руль. — Все уже ждут. Вы раньше бывали в Эшториле?

Сорок минут спустя они достигли побережья и прибыли в роскошный город-курорт, где в ожидании выездных виз члены отрешенных от власти европейских королевских домов, одетые в вечерние костюмы, в компании английских и немецких шпионов делали ставки в шикарном казино.

Машина остановилась перед высокими чугунными воротами. Двухэтажная оштукатуренная вилла с черепичной крышей и окнами, выходившими на море, 114, руа ду Маре. Она могла бы принадлежать какому-нибудь богатому португальскому семейству, предпочитавшему уединение и приятный вид на море, но это была летняя резиденция католического архиепископа Лиссабона. Высокие стены и удобное местоположение, подальше от шпионских страстей и шумных толп отдыхающих, делало этот дом идеальным местом для совещания, задуманного Строссом.

Ворота распахнулись, и «опель» въехал во двор, в центре которого располагался фонтан во флорентийском стиле. Им навстречу вышел невысокий мужчина с эспаньолкой в хорошо сшитом костюме. Он представился Рикардо Оливой из Международного комитета по беженцам и через крытую галерею со сводчатыми потолками сопроводил Стросса внутрь. В просторной гостиной с огромным камином и свечами в канделябре Стросса ожидала группа мужчин. Первым его приветствовал помощник архиепископа, лысеющий мужчина лет пятидесяти в черной сутане и с распятием на цепи, монсиньор Корреа.

— Спасибо, что организовали эту встречу, — Стросс пожал священнослужителю руку. — И, пожалуйста, передайте его преосвященству благодарность от моего правительства за возможность приватно собраться в его доме.

— Приватность — последнее наше оружие в эти дни, — кивнул прелат. — Но мы возлагаем надежды на то, что злодеяния вскоре предадут гласности, и они станут достоянием мировой общественности. Есть вещи более насущные, чем политический или религиозный нейтралитет. Даже в разгар войны.

— Мы разделяем ваши надежды, — ответил Стросс.

Он обошел гостиную и познакомился с представителями различных организаций по делам беженцев, прибывших из Берна и Стокгольма. Двух бородатых ортодоксальных раввинов, которые не понимали по-английски, Стросс приветствовал на иврите традиционным «шалом, ребе». Наконец его представили Александру Кацнеру из Всемирного еврейского конгресса, о его усилиях по спасению еврейского населения на оккупированных территориях было хорошо известно в Штатах. Все они встретили Стросса с большим воодушевлением.