Сегодня утром ему предстояло решить еще одну проблему, размышлял Акерманн.

Грета.

Его начинало беспокоить, что его супруга так привязалась к шахматисту-еврею, который приходил к ним в дом. Он бы еще мог понять, если бы это произошло раз или два. В этом случае она не выказала бы к нему особого внимания. Но она засыпала парня подарками и просила Акерманна составить ему протекцию. Утром по дороге на службу он решил, что разберется с этим раз и навсегда. Очевидно, это уже стало предметом шуточек персонала. А это подрывало моральный дух. Даже Хосс перед отъездом упомянул об этом, хотя и не напрямую, а так, полушутя за рюмкой шнапса: «Грета, должно быть, теперь играет как гроссмейстер…» И засмеялся. Однако Акерманн понял, что он хотел сказать. Он решит вопрос до возвращения начальника. В конце концов программа «окончательного решения» оставалась в силе, и рейх следовало очищать в организованном порядке, не поддаваясь идиотскому и ложному фаворитизму. Грета должна это понимать. Он мог бы сделать это быстро. Избавиться от всего барака. Никто бы не осудил его за это. Но с женщинами бывает трудно. Вот почему проблема оказалась довольно щекотливой. Он видел, как она здесь несчастна. Уже больше месяца жена не допускала его к себе.

Да, проворчал он себе под нос, это все-таки подрывает моральный дух.

Вошел его адъютант, лейтенант Фромм:

— Извините за беспокойство, господин майор, но у меня для вас сообщение. Из Варшавы.

— Из Варшавы?.. — удивился Акерманн.

— Да, от генерала Гребнера. Из Абвера.

— Из Абвера?.. — глаза Акерманна округлились еще больше. Разведка. Лагерь получал приказы напрямую из Берлина, лично от рейсфюрера Гиммлера. — Какого хрена здесь надо Абверу?

— Сегодня прибывает полковник Франке, — адъютант передал Акерманну телеграмму. — Похоже, у него есть вопросы касательно безопасности.

— Безопасности? Здесь? — лагеркоммандант коротко хмыкнул. — Он, наверное, шутит. Проще прорваться между ног у монашки.

— Тем не менее генерал просит, чтобы в отсутствие комманданта Хосса мы оказали ему всяческое содействие.

— Ну да, содействие, — набычился Акерманн. — Пусть приезжает. — Вот только этого сейчас не хватало — чтобы абверовцы совали свои высокомерные носы в их дела. Когда им нужно выполнять нормы. — Но я с ним возиться не собираюсь. Пусть Кимнер с ним ходит. — Кимнер был счетоводом, он отвечал за различные службы: кухню, лазарет, снабжение. — Мне есть чем заняться сегодня.

Прибывали два состава. Еще двадцать тысяч на обработку. К тому же еще эту проблему с женой решить.

Акерманн знал, что тут нужен особый подход. Его уже раздражало чувство неудовлетворенности. Он должен показать ей, что если это плохо для него и для морального духа, то плохо и для нее тоже.

Да, подумал Акерманн, все это зашло слишком далеко.

Он вернул телеграмму Фромму.

— Доложите мне, когда он приедет.

Блюм вывозил ведра с полужидким дерьмом на тачке и сливал их в выгребную яму, находившуюся прямо за колючей проволокой. Он старался не вдыхать носом. На виду у охранников он двигался быстро, но аккуратно, глаза долу, понимая, что может стать объектом их издевательств. Опорожнив ведра, он обдавал их водой из шланга и нес обратно в бараки.

Большинство заключенных были на работах, но в каждом бараке оставались больные или отдыхающие после ночной смены. Блюм доставал снимок Мендля.

— Я ищу дядю, — повторял он. Вы его не видели?

Всякий раз Натан получал один и тот же отрицательный ответ:

— Нет. Извини.

— Его здесь нет.

Безучастное движение плечами: «Извини. Тут так много народу».

Он уже начал отчаиваться, и тут в 31 бараке лежавший на койке мужчина взял снимок и, посмотрев на него несколько секунд, кивнул:

— Я его знаю. Мендль. Он ведь профессор?

— Да, — сказал Блюм, не веря своим ушам.

— Вроде из Львова.

— Так точно, — подтвердил Блюм. Настроение у него поднялось.

Мужчина покачал головой.

— Я не видел его больше месяца. Слышал, он вроде заболел. — Незнакомец протянул снимок Блюму. — Прости, но я думаю, что он умер.

— Умер, — повторил Натан, пикируя с небес на землю. — Вы уверены?

— Я знаю, что его положили в лазарет. Оттуда мало кто возвращается. Спроси у парня-шахматиста. Он точно знает.

— Шахматиста?

— У чемпиона лагеря. Они играют раз в две недели. Ты их увидишь. За лазаретом. Извини, больше я ничем помочь не могу.

Парень-шахматист. Они играют раз в две недели… Надежда стремительно таяла. У него всего два дня, даже меньше. Я думаю, он умер. Он рисковал всем, прошел весь этот путь, горько размышлял Натан, вытаскивая очередное ведро из-под стульчака, и все это — ради трупа…

Блюм решил порасспрашивать в лазарете. Если профессор там лежал, кто-нибудь должен знать, где он теперь. Но это может вызвать подозрения. Парень-шахматист. Разыскать его не составит особого труда. Но он уже и так привлек к себе внимание, показывая всем и каждому фотографию профессора. Если он начнет ни с того ни с сего искать кого-то еще… Это точно вызовет подозрения.

Но какой у него был выбор?

Он выволакивал за забор очередную пару ведер. Кругом было полно охраны. Здесь он был особенно осторожен, избегая прямых взглядов и стараясь не пролить ни капли. Как назло эти ведра были на редкость тяжелые и полны до краев. Он почувствовал, что один из охранников приглядывается к нему. Только бы пройти мимо…

— Стоять! — голос прогремел прямо сзади.

Блюм встал как вкопанный.

— Куда это ты так спешишь с таким ценным товаром? — с насмешкой поинтересовался вертухай.

Блюм на секунду закрыл глаза, а когда открыл, содрогнулся. Он увидел того самого охранника, про которого ему рассказали во время проверки утром. Дормуттер. Он просто бешеный. Любой ценой не провоцируй его. Его надо избегать.

Фуражка сдвинута набок, глубоко посаженные глаза с обвислыми веками и глумливое превосходство во взгляде.

— На вид тяжелые, — процедил Дормуттер, размахивая толстой дубинкой. Он встал у Блюма за спиной.

— Да, они тяжелые, но это ничего, — ответил Блюм и сделал шаг вперед. — Можно мне продолжить…

— Я скажу тебе, когда будет можно, жиденок! — грозно рявкнул эсэсовец.

— Слушаюсь, — Блюм замер.

— Как зовут?

— Мирек, — ответил Блюм. Язык его почти присох к небу.

— Да, как же они перегрузили этого бедолагу! — Дормуттер говорил громко и с явной издевкой, обращаясь к своим товарищам охранникам. Блюм ощутил удар дубинкой по левой руке. Ведро дернулось. Блюм всеми силами постарался его удержать.

— Гм, — крякнул Дормуттер у него за спиной.

Потом Блюм почувствовал, как его ударили по правой руке. И снова переполненное ведро дернулось вперед. Помня предупреждение писаря, Блюм снова приложил все усилия, чтобы не потерять равновесие. Было понятно, чего добивался охранник.

— Мы не любим, когда проявляют невнимательность и позволяют этим ведрам заполниться до краев. Из-за этого может произойти…

Блюм получил новый удар по левой. На этот раз более сильный. Оба ведра закачались. В ужасе, Блюм напрягся и замер. Ручки впились в его ладони. Ведра становились все тяжелее.

Если прольешь дерьмо на территории лагеря, скорее всего, схлопочешь пулю в башку, — эхом прозвучало в его голове.

— Ты ведь понимаешь, какая будет угроза для здоровья, если это прольется. Ничего хорошего?

— Да, герр фельдфебель, — согласился Блюм. Его пальцы были готовы разжаться.

На этот раз удар пришелся по спине. Ведра колыхнулись. Блюм буквально заклинал ведра не переворачиваться. И снова каким-то образом все обошлось.

— Для ясности, говоря о риске для здоровья, — немец начал тыкать Блюма в поясницу, — я имел в виду твое здоровье, жид. — И он опять ткнул Блюма дубинкой.

Натан понимал, что не выдержит более сильных тычков. Пот струился у него по лбу. В любую секунду мог последовать удар по голове, тогда он упадет, ведра разольются, и все будет кончено.