Двор заполнялся. Капо и охранники начинали пересчитывать обитателей каждого барака. Отовсюду слышалось монотонное: eins, zwei, drei. Пересчитывали даже мертвых на тележках — заключенные кидали покойников, как бревна. «Десять, одиннадцать, двенадцать…»

Натану стало не по себе.

Подрядчик велел бригаде Блюма сворачиваться к пяти. Еще десять минут.

— Собирайте инструменты и стройтесь, — предупредил он их. После проверки их погрузят обратно на грузовик.

Вот оно. Пора действовать. Блюму пришлось собрать все свое мужество, чтобы совершить самоубийственный поступок. Но он понимал: сейчас или никогда. Это был либо самый героический, либо самый идиотский поступок в его жизни. Но точно самый опасный.

— Proszę — он поднял руку, привлекая внимание подрядчика. Прошу вас.

— В чем дело? — спросил тот, приближаясь к Блюму.

— Надо в туалет, — показал Блюм. Около одного из бараков было отхожее место, которым рабочие могли пользоваться.

— Ну давай, только быстро, — разрешил подрядчик, показывая на часы.

— Я быстро. Спасибо.

Подрядчик вернулся к дальней части недостроенного барака, и Блюм отложил молоток. Некоторое время назад он снял свой пиджак и, скатав его, зашвырнул на дно одного из контейнеров для строительных материалов.

Блюм направился в сторону отхожего места. Охранников поблизости не наблюдалось. Все были заняты построением и пересчетом возвращавшихся в лагерь заключенных. Натан вошел в сортир. При мысли о том, что собирается сделать, он помедлил. Переступи он эту черту, и обратного хода не будет. Задыхаясь от вони, Блюм напомнил себе, зачем он здесь. Почему он оказался в лагере ради человека, которого даже не знал, и ради страны, которую, скорее всего, больше не увидит. Это алия, сказал он себе. Твой обет.

Твоя расплата.

Расплата за то, что он выжил.

Ты не можешь уйти сейчас, Натан.

Блюм содрал с себя куртку, вывернул рукава серо-синей полосатой мешковиной наружу. Он надел робу обратно через голову и наглухо застегнул, скрыв то, что оказалось под ней. Затем скинул деревянные башмаки, в которых был весь день и которые напоминали те, что были на заключенных, и вывернул наизнанку штаны.

Теперь Блюм был одет, как они. Он достал из внутреннего кармана шапочку, каких видел сегодня тысячи, и надел ее на голову.

Оставалось меньше шестидесяти часов на то, чтобы выполнить задание.

Это были последние секунды его свободы. Блюм открыл дверь сортира, выглянул наружу и вдохнул поглубже.

На другом краю двора подрядчик собирал его бригаду. Рядом прошагали двое охранников. Его сердце сжалось, и он закрыл дверь. Выдохнул. Если кто-то не тот увидит, как он выходит отсюда, его игре наступит конец. Пристрелят на месте. Блюм собрался, стер пот, струившийся по вискам, и приказал себе успокоиться. Внутренний голос шептал, что надо переодеться в рабочую форму и вернуться к бригаде. Он пересидит у Юзефа, через двое суток встретит самолет и скажет, что не нашел Мендля. Это ли не самое мудрое, что стоит сделать?

Нет… Он открыл дверь и снова выглянул наружу. На этот раз рядом никого не было. Он вышел, быстро закрыв дверь. Блюм посмотрел в сторону бригады, никому не было до него дела, все складывали инструменты и строились. Двигаясь по стеночке, Натан переместился к дальней стороне сортира, выходившей на колючую проволоку.

Во дворе была большая сутолока: заключенные строились перед своими бараками. Это самоубийство. Тысячи болезненных мужчин стояли в строю и вскидывали руки в перекличке. Тебе отсюда не выбраться. Охранники гавкали им в лицо, словно цепные псы. Все это напоминало тошнотворный адский кошмар, сошедший с картины Босха. Самоубийство. Не подведите нас, сказал Рузвельт.

Давай.

— Was machst du hier? — грубо рявкнули позади него. Что ты здесь делаешь?

Блюм застыл.

Он обернулся. Прямо в него вперился глазами грузный ефрейтор-эсэсовец. На боку у него зловеще болтался кусок веревки с несколькими большими узлами.

— Ты из какого блока? — спросил капрал.

— Zwansig, — прохрипел Блюм, отводя глаза. Согласно полученной информации, украинский капо, надзиравший за двадцатым блоком, считался гуманным — то есть не дубасил заключенных по башке, просто потому что ему так захотелось. Только если была причина. У Блюма заныло сердце. Он не сомневался, что охранник услышит, что происходит у него на душе.

— Тогда проваливай отсюда, жиденок! Если не хочешь, чтобы я наподдал тебе… — немец замахнулся плеткой.

— Нет, господин роттенфюрер, — заискивая, кивнул Блюм. — То есть, да. Спасибо.

— Убирай отсюда свою вонючую задницу!

— Слушаюсь.

Он побежал в сторону бараков, молясь, чтобы его не огрели со спины узловатой плеткой. Он знал, насколько условной здесь была черта, разделявшая жизнь и смерть. Не тот охранник, не в том месте, тот, кто убивал под горячую руку или от скуки, просто выпала не та сторона монетки… И с тобой покончено. Заключенные все прибывали на арену, а охранники все продолжали орать и избивать их, словно взбесившиеся псы.

— Стройся! Проверка. Быстрей. Давай-давай!

Незаметно влившись в огромный поток, Блюм смешался с толпой.

Он пробирался сквозь скопление людей в таких же полосатых робах, пока не оказался возле нужного барака.

— Dwudziesty? — спросил он у одного из стоявших в шеренге мужчин. Двадцатый?

Заключенный даже не посмотрел в его сторону, лишь кивнул:

— Ja, dwudziesty.

Он увидел, как поодаль его бригада, построившись, марширует в сторону ворот и покидает лагерь. Он наблюдал за ними, не представляя, придется ли ему самому снова очутиться за этими воротами…

— Стройся! Стройся! — орали охранники.

Он повторял слова молитвы, которую вспоминал раньше: «Эль мале рахамим, шохен ба-ромин…»

На этот раз за себя.

Так как теперь он оказался в самом центре ада.

Вашингтон, округ Колумбия

Спустившись по ступеням Белого дома, генерал Уильям Донован направился к ожидавшему его черному кадиллаку.

Он уже садился в машину, когда рядом припарковался другой черный седан, на радиаторе которого красовался синий флажок с одной звездой. С такими флажками ездили бригадные генералы. Младший офицер выскочил из седана, чтобы открыть заднюю дверцу.

— Генерал, — приветствовал Донован, узнав коллегу.

— Билл, — генерал вылез из машины и протянул Доновану руку.

Лесли Гровс был назначен военным руководителем сверхсекретного проекта, известного в узких кругах под названием «Манхэттенский». Все лучшие умы, не занятые расшифровкой вражеских шифров, трудились на этот проект. Донован ничего не смыслил в науке, но, судя по повышенному вниманию со стороны Рузвельта и его окружения, а также слухам об огромном бюджете и чрезвычайным мерам предосторожности, было понятно, что в случае успеха этот проект ни много ни мало обеспечит союзникам решающее преимущество в войне.

— Есть минутка, раз уж мы пересеклись? — спросил Гровс.

— Разумеется, — ответил Донован.

— Пройдемся, — предложил Гровс, уводя начальника УСС в сторонку от припаркованных машин и их водителей.

— Надеюсь, мы не собираемся обсуждать, как сыграл во вчерашнем матче Датч Леонард? — пошутил шеф разведки.

— Нет, пожалуй, — улыбнулся Гровс, покачав головой.

Будучи инженером по образованию, Лесли Гровс обладал блестящим умом и талантом руководителя. Он должен был осознать, оценить, определить приоритеты и бюджет поставленных перед ним задач, масштаб которых требовал научных знаний на уровне нобелевского лауреата и опыта серьезного финансиста. Это был крупный мужчина, высокий и широкоплечий, с массивной нижней челюстью.

— Я насчет ученого-физика, о котором мы говорили пару недель назад, Мендля. Слышал, вы пытаетесь определить его местонахождение? — начал генерал.