— Как звать?

— Мирек.

— Номер…?

Блюм показал свою руку. Тот переписал номер в черную записную книжку.

— Есть место у Ростина, как раз для тебя, — угрюмо ухмыльнулся писарь. — Мои поздравления. Эй, тебя только что повысили! — крикнул он кому-то в толпу.

— Алилуйя! — ответили ему.

— Санитарная команда, — пояснил писарь.

— Что надо делать?

— Ростин тебе покажет.

Как объяснили Блюму, его работа состояла в том, чтобы таскать ведра с испражнениями в выгребную яму, находившуюся за воротами лагеря. Ведра не только из их барака, но из бараков 12 и 24. Таким образом Блюм мог заходить в другие здания, когда там были люди.

— Только будь осторожен, — предостерег его писарь. — Если прольешь дерьмо на территории лагеря, скорее всего, схлопочешь пулю в башку. Ростин очень расстроится: ему придется все это убирать.

— В таком случае я буду особо осторожен, — пообещал Блюм.

— И глаза не поднимай. Время от времени кто-нибудь из охраны будет толкать тебя ради развлечения. Если прольешь ведро — молись. Похоже, они считают, что мы даем эту работу тем, кто не стоит того, чтобы его кормить.

— Спасибо. А как же Ростин во всем этом выживает?

— Ростин? — пожал плечами писарь. — Думаю, он почти не ест.

Перед бараками под свистки охраны люди строились в шеренги на проверку. Утро было стылым и сырым, совсем не майским. Все кругом ежились и кутались в тонкие холщовые куртки. Блюм нервничал. Во время переклички его легко могли разоблачить. Держа в руках планшет с истрепанными списками, вперед выступил лейтенант Фишер, блокфюрер СС.

— Порядок вам известен, — рявкнул он. — Построиться по алфавиту. Когда называют ваше имя, делайте шаг вперед.

Все построились в четыре длинных ряда. Фишер приступил:

— Абрамович…

— Здесь, — выкрикнули из заднего ряда.

Охранник лизнул карандаш и сделал пометку в списке.

— Адамчук?

— Да. Здесь.

— Алинески?

Блюм затаился в последнем ряду. Вызывали по фамилиям. Он мог затеряться в толпе, и ему не придется откликаться на свое имя. Вот если бы они пошли по рядам и проверяли всех персонально, и каждому надо было бы называть свое имя, а его имя, Мирек, у них не числилось, вот тут-то пришлось бы выкручиваться.

— Бах?

— Здесь!

— Балчич…

На весь барак ушло почти двадцать минут. Все пространство было заполнено заключенными, стоявшими напротив своих корпусов. Колонны из соседних бараков переходили одна в другую, превращаясь в огромную толпу. Блокфюреры надрывались, выкрикивая имена. Человек, оказавшийся рядом в Блюмом, наклонился к нему и спросил:

— Ты здесь новенький?

— Да, — кивнул Блюм.

— Кто-нибудь рассказал тебе про местные порядки?

— Порядки? Нет еще, — затряс головой Блюм.

— Тогда слушай. Это поможет тебе выжить. Фишер, — человек указал на блокфюрера, который вел проверку, — действует только по инструкции. Не придирается, но и не поможет, если что. Вон тот, — сосед посмотрел на ефрейтора с рыжими волосами и приплюснутым носом, — Фюрст. У него дома больная сестра. Он делает свою работу, но с ним можно договориться, если ты меня понимаешь.

— Имеешь в виду взятки?

Сосед пожал плечами.

— Если тебе есть что предложить. Но ни при каких условиях не попадайся вон тому гаду, — и он махнул в сторону охранника с лицом как у ищейки, толстыми губами и обвислыми веками. — Это Дормуттер. Он бешеный. Здесь он прямо как в раю. Может убивать, кого захочет. Держись от него подальше. Даже не могу пересказать тебе, что он делал с людьми.

— Я понял. Спасибо, — сказал Блюм.

Сосед рассказал ему про других охранников и капо. Настоящих чудовищ, которые могли убить человека просто ради развлечения. И про тех, кто лишь выполнял свою работу. Про тех, кого Блюм должен был избегать, и тех, на кого мог рассчитывать.

— Каждому из нас когда-то объяснили, какие тут порядки, — заключил сосед. — Но теперь ты сам по себе.

После проверки заключенные некоторое время могли, смешавшись в толпу, пообщаться друг другом: переброситься парой слов с соседями, обсудить, что нового, кто умер, а также выменять сигареты и съестное.

Блюм извлек снимок.

— Я ищу дядю, — обратился он к заключенному из соседнего блока. — Его зовут Мендль. Вы его не знаете? Он из Львова.

— Извини, — ответил тот, — но его здесь нет.

Блюм пересек двор и задал этот вопрос другому:

— Я ищу этого человека. Это мой дядя. Его зовут Мендль.

— Я его не знаю. Прости. — В ответ опять отрицательно покачали головой.

Он переходил от группы к группе, вглядываясь в лица окружающих и не спуская глаз с охранников, готовых придраться к любому, кто на них посмотрит.

— Вы не знаете этого человека? Не видели его? Мендль.

— Нет, — раздавалось в ответ снова и снова. — Извини.

— Вот его фотография. Посмотрите, пожалуйста.

— Что-то знакомое, — сказал один, — но ничем не могу тебе помочь. У тебя нет сигарет? А то я подыхаю.

— Он, скорее всего, умер, — пожал плечами другой. — Чего ты так переживаешь-то? У всех здесь есть родные.

— Извините.

Глядя на тысячи людей, скорее мертвых, чем живых, просто пытающихся дожить до конца дня, Блюм начинал опасаться, что безнадежно опоздал. Врба и Вецлер подтвердили, что профессор находился в лагере, но это было в январе. Прошло четыре месяца. Он мог не выдержать холода. Заболеть тифом. Получить дубинкой по голове. Попасть в газовую камеру. Блюм осознавал всю тщетность своих поисков. Не подведите нас, — попросил его президент Рузвельт. Но даже Рузвельту было не под силу контролировать хрупкую грань между жизнью и смертью в этом аду.

У Блюма возникло ощущение, что он проделал весь этот немыслимый путь ради покойника.

Настало время завтрака. Блюм вернулся к своему бараку и встал в очередь, держа наготове жестяную миску. Со вчерашнего дня, когда он съел отвратительный суп, у него не было во рту и маковой росинки. Но эта еда была намного хуже. Он даже не мог понять, из чего ее сварганили: из капусты, картошки? Половник безвкусного пойла с очистками и прогорклым жиром да кусок черствого хлеба. Он посмотрел на товарищей, сгрудившихся у барака и жадно поглощавших пайку.

А что, если я не смогу его найти? — спрашивал себя Блюм. Что тогда?

Что, если он никогда не сможет отсюда выбраться? Ему придется остаться. Сколько он тут протянет?

Сморщившись, он отхлебнул баланды из миски. Потом еще раз втянул в себя пойло, как это делали все вокруг. Ему предстояло еще отработать дневную смену.

Раздались свистки.

— Стройся! Стройся! Жратва окончена.

Все разошлись по рабочим бригадам.

Он услышал, как где-то заиграл оркестр.

— Guten morgen, герр лагеркоммандант! — служащие лагерной администрации вскакивали при его появлении.

— Доброе утро. Продолжайте, — он махал им, направляясь к своему рабочему месту.

На столе его уже ждал кофе. Он сел и начал просматривать утренние сводки. За вчерашний день «обработали» более двадцати одной тысячи. Очень хорошо. На целых 12 процентов сверх нормы. Большинство прибыло в тот же день — и сразу же оприходовано. Ожидаемые сегодня показатели тоже его порадовали. Два состава: один из чешского Терезиенштадта, другой из Венгрии. День и ночь предстояли хлопотные.

У него были четкие суточные квоты, но в отсутствии коменданта Хосса он хотел их превысить. Чтобы показать всем, что может управлять лагерем эффективно и с должной дисциплиной. Как знать, прикидывал лагеркоммандант, может, его начальник как раз сейчас получает повышение? Поездка его в Берлин затянулась неспроста. Может, из-за этого он и задерживается. Важно, чтобы все видели, что, пока его нет, лагерь в надежных руках. Работа продолжается, нормы соблюдаются. То, что здесь происходило, находилось под непосредственным надзором рейхсфюрера Гиммлера и его ближайшего окружения. Если начнутся повышения, он желал, чтобы его имя фигурировало в начале списка.