Украшая алые комнаты венками из мехов и плетей, и она оживала в узурпации искусов,

Ублаженная ласками и обвиваниями их гибких, чувственных хвостов:

Она сметала яростный экстаз, голодных извергов безумный шабаш, реявший меж клумб, —

То влажных языков скольжение и похоти невинное явление, как трепет благоденствия, цвело,

Прорвавшись сквозь Эдема чащи, – они заставили страдать и гарпий, впившихся в уста,

И извращений хитрые соблазны, оплетшие ядовитыми лианами черную кожу дивана.

Скользкий садизм, как лоснящаяся чернотой змея, клубясь среди мистически красных борделей,

Выползал из блудного алькова, украшая содомией антрацитовых плетей кружевные пологи,

И, погрязшие в сплине густой темноты, чудовища облачались в алые одежды, дабы их траур

Обволакивал крыльями пунцовые галлюцинации отравленных любовников, которые возлежали

На шипастых постелях, что были завешены траурными балдахинами и облекали в похороны Скорпионьи гнезда, сцепившиеся жалами в убийственной и эротической схватке.

Лаской и негой была обвита лживая маска греха, увлекающая в плен

Пунцовые лабии бутонов, прильнувших к блуду алых, как кровь, келий,

Чьи розги черной кожей змеи изгибались в диких флагелляциях,

Хлеща облаченные в латекс тела, распустившиеся, как психоделический цветок.

Искус блестел, переливаясь металлическим хвостом в малиновом полумраке,

Заманивая в стальные дебри терний соблазны, оголившие серебряные колья,

И переливы черноты обтекали зеркальные отражения, даря им изящные метаморфозы чешуи:

Когда похоть возникала среди возбужденных стеблей, они обсидиановой гладью трепетали,

Развязывая поединки клинков, вознесенных остриями над совокуплением жал.

Стрельчатые окна над алтарями зарделись, подобные дьявольски красному маяку,

И руки в железных браслетах, поддаваясь их власти, рассекали кнутами садизм розового сада,

Проникали в клубы черных змеиных гнезд, словно шип, что украшал черные шлейфы яркими,

Восторженными цветками, раскрывшими лепестки, дабы встретить инфернальную красоту

Внутри содомических развлечений, – они украшали красным латексом кафедры черных комнат,

Что, эбеновые колонны вознося к обсидиановым потолкам, растворялись в красных полосах света:

Его алое сияние текло из кровавых шлейфов светильников, чья алая, мистическая бахрома,

Окутанная демонической вуалью одержимости, отражала багряные отсветы на стенах.

Обернутые в черный траур и похоронные одеяния, любовники внимали ласкам соблазнительных колыханий комнат,

Чьи балдахины притягивали их кошмарными сновидениями и пышной эротичностью смерти,

И, замершие в ожидании преступлений, жала распускались в невиданных дотоле формах, маскируясь под блудные трансформации экстаза,

Когда красные алтари из свечей взывали к дьяволам, распускаясь потенцией конвульсий,

И заковывали в цепи вульгарную каторгу их извращенной связи, бередившей раны враждебной властью фатума.

Бордели из преступных будуаров, сомкнувшихся вампирическим засосом

На шеях мраморных статуй, обласкивали колонны комнаты алой червоточиной поцелуя,

И неги ведьминых снов распускались, как кровоточащий цветок,

Что податливо воспрянул под бдением рассекающих балдахины хлыстов.

Колыхавшиеся бутонами аппетитно-красных, налившихся пунцовостью лабий,

Они припадали к алтарям из красных свечей, когда капающий с них воск

Оставлял клеймо ожога на бледной коже, что зияла красноречивыми ранами,

Узурпированными взмахами безжалостных плеток, рассекающих латексные тюрьмы.

Сочась сукровицей психоделических, черных комнат, исполосованных красными линиями света,

Плети лелеяли запретными удовольствиями гладкую поверхность шестов, и женщины,

Облаченные в агатовую кожу, огибали их грацией змеиных извивов, которые

Обнимали нагие жала, выскользнувшие из дурманной поросли ядовитых нег:

Они возносились над фруктовым лозами, изобилующими блудной вульгарностью альковов,

Наполняясь цветами и разложениями, что распускались среди их будуарных ритуалов, которые

Изобличали под тесно прижатыми к лицам мореттами ипостась жестокого доминирования, —

Табу сочились, как спелые извращения, когда они, изловчившись во лжи, принимали

Чуждые формы и с угрожающей грациозностью хищника подкрадывались к жертве,

Притаившись в шипастых кущах постелей, чьи удовольствия скользили к пестрой ядовитости Экзотических цветов, приникая к их кувшинкам и разверзшимся лепесткам

Подобно восторженным любовникам, павшим ниц перед алыми каблуками

И склонившимся перед хлыстом властной и экзотически знойной госпожи.

Откидывая красный бархат волос, она устремлялась к восхищенным шипеньям

Змей, что, как демоны хитрые, прятались среди чащ пестро-ярких бутонов.

Фетиш адского жерла комнат, когда сладких коррупций черные кнуты

Оставляли алые полосы на конвульсивно пульсирующих краснотой нишах,

С надменной спесью раскрывал мучительные схватки сеансов,

Как пытки в демонических изъянах, благоволящие сгореть в святом огне.

Они лоснились кожею и гладью латексных одежд, презрев ласки могильных клубов,

Взметнувших черные сдавливания раскаленных ошейников, чьи кольца обвивали шеи

И отравляли подчинениями блестящие во мраке маски, опустившиеся ниц перед благодатью сурового приказа.

В инфернальном венце удовольствий хаос сливался с голыми телами и черными одеждами,

Связанными малиновыми веревками эфира, который, наполненный влагой садистической жажды,

Сквозил, кружил, изнемогая от еретических флагелляций, что шрамами украшали бархат пологов:

И ниши, затаив в своих блаженных недрах удовольствия, благоухали лоснящейся порослью,

Которая блестела агатовыми хвостами и заточенными наконечниками, распускавшимся

Подобно хищникам на охоте, – их жала блестели во мраке, вздыбив пунцовые острия,

И они пронизывали благодатью вульгарных клинков черные столпы мрака,

Окруженного красным сиянием, когда кафедры погружались в психоделические переливы,

Зазубрившиеся на стенах пурпурными лезвиями отражений, чьи глянцевые плащи

Обволакивали зеркала и свечи, заманивая их в матриархаты своих латексных крыльев.

Химерой в ядовитых языках пламени кровоточили сеансы,

Распускаясь блаженством черных латексных балдахинов, чьи темные занавеси

Были объяты трауром и трансом и лоснились червоточинами раболепия.

И гетеры, облаченных в латекс будуаров, ловили гипнотическую одержимость,

Когда библии и кресты, воскрешенные среди шипастых постелей,

Меркли в алой эротической полумгле, которая развращала святых и властвовала над рабами, —

Их искупления погибали среди пресыщенных вульгарностью зеркал,

Которые отражали густой мрак и психоделически красные торшеры, притаившиеся, как суккубы,

В темных углах, дабы алое туманное свечение медленно плыло сквозь конфуз

Безликих от жестоких удовольствий стен, обагренных сластью доминирований и игр.

Потонувшие в багровой луне черные вихри омрачали неистовство бурь,

Разразившись апокалипсисом грозных затмений: с кровью розы смешавшись,

Когда она медово-мускусной агонией истекала, заботясь о каждом монстре,

Что обретал поцелуи среди томной бахромы погрязшего в извращениях ложа,

Черные фигуры, закутанные в красный латекс плащей, преклонялись перед садизмом,

И харакири их пунцовых извращений кровью наполняли пульсирующий черным бархатом альков.