Черные ветви дерев, искореженные алым светом, тянулись к облаченной в красное платье фигуре, которая распухшими от блаженства розовыми плодами губ, сочащихся кровью, приникала к распаду, блаженствующему среди черного, окутанного святотатством салона. Он, как огромный хищный бутон, убийственно смыкал свои блудные, извращенные лепестки, оставляя засос на бледно-розовых телах, что покачивались из стороны в сторону, зависая в воздухе на веревках подобно уязвимым жертвам, скованным властью жестокой, властной паучихи. Изгородь из живых цветов ласкала мрачными конвульсиями притоны фетишей, которые, распускаясь стонами, благоволили украсить корсеты алой росписью паутины. Жестокие ловушки распахивались, любовно клацая челюстями, бутонообразные капканы коих цвели, ублаженные падкими девиациями совершенной любви.

Катаны рассекали плоть, устремляясь навстречу греху, как неистовые любовники, задушенные на постелях из лепестков роз жесткими жгутами кнутов. Их страдания горели демоническим огнем, прорываясь сквозь пунцовые ореолы сада, окунувшегося в кровь, – розы устремляли свои багровые бутоны к страстным поцелуям, когда скользкие стебли, как змеи, опутывали податливыми хвостами томные ловушки беседок. Трепет их балдахинов возбуждал самые запретные желания, а жала их скорпионьих лож разили скованные цепями тела, причиняя им боль и удовольствие, в которые они окунались, как в раскаленные ванны. Саркофаги изрыгали не пламя, но мятеж подъятых из могил роз, что возносились броней розовых бутонов и шипастыми кронами из стеблей к воронкам человеческих тел. Кладбища разили алыми вспышками усыпанные плодами усыпальницы, когда они, погрязшие в черных лоскутьях змеиной кожи, сбрасывали ее с крестов, обнажая руины цветущих жертвенников перед госпожой стервятников и жнецов, несущих ядовитую смерть. Веревки и ремни, вонзающиеся в кожу, были томным капканом садомазохизма, изнывающим в жадности, как и в любви, судорогой пряно-кровавого экстаза.

Развращенная благородством стати угроза хлестала углы красной комнаты, точно Геката в черной коже, размахивающая хлыстами, осклабившаяся подобно волку, чья голодная пасть расцветала кущами роз и захватывала в капканы роковой страсти мученичество и девиации пошлых ниш, в глубокой темноте коих плавились жаром алого воска свечи, вынырнувшие из потусторонних сеансов и предавшиеся конвульсиям садистических игр. Красные когти опасности ласкали кожу любовников, ее черный смех проникал в развратные логова хищников, когда она скидывала с пышного тела тяжелые меха, облачаясь в супостат вульгарных запретов, в поцелуи, одухотворенные жестокостью безликих масок, приникнувших пунцовыми устами к любовным интригам. Она шипела, как змея, скользящая жалом и хвостом на волосок от гибели и сексуального удовольствия, объявшего психоделически красный альков чувственно-смертельными изобилиями, воскрешенными среди приказов и подчинений, когда рабская любовь оказывалась захлопнутой в тюрьмах из латекса. Их агоническая красота заставляла трепетать жестокие инструменты подавления, и они нежностью украшали колючий чертог тирана.

Порнографии обтекали рогатую луну восковой, гротескной плавучестью, таявшей в агоническом жаре свечи, что струила прозрачные капли удовольствия на полог из кожаных ошейников и шипов. Растленные червоточинами фантазии пронизывали сеансы, погрязшие в трясинах и кровавых болотах, – они окатывали инфернальными брызгами плодоносные лозы, которые захватывали червоточинами воспаленно-красные постели комнат. Ветви, сплетенные в страстных конвульсиях, истекали кровью и покорялись властным приказам, гния подобно тем цветам, что вырывались из убежищ шипов и кольев навстречу райским убежищам сада, окунувшегося в бурную деспотию и павшего под рьяными ударами. Латекс черных перчаток лоснился чувственностью дрессировки, и поклонявшиеся ее варварству рабы влюблялись в тиранию, дабы, навек пленившись деспотичностью извращенных фантазий, проникаться берсерками оргазма, обуявшего черные, сырые чертоги темниц.

Когда колдунья, обернутая в покрывало, истекала свечами горя и вуалями заклинаний, черное логово смерти воскресало среди розог терний, любовно обвивавших ее мускулистое тело и туго стянутый на талии корсет: она проклинала рай, наслаждаясь удовольствиями мазохизма, который пестрел в наготе деревянных кольев и проткнутых сердец. Пульсируя неустанно, они роняли кровь на ложе из роз, чьи лепестки сжимались и разжимались, как вагина, возжелавшая украденного у непорочного цветка целомудрия. Она дразнила вампирическими губами кнуты, раскаливая их багровой пощечиной своих развратных поцелуев, – вульгарность распускалась, оплетая лозами паучьих сетей склепы и могилы, и плоды утопали в сладких нектароносных потопах. Ненависть, злоба, зависть, жадность, жестокость и разврат пестрели на шелковой мантии уродливой красавицы, погруженной в мертвые сеансы, где обитые красным бархатом диваны лоснились, как червоточины надгробных плит. Бунт флагелляций охватывал манией одержимости агонию сада, и терпкие конвульсии оргазма, схваченные безудержными бутонами, замирали на стеблях, увлекая в свои фантомные подражания схватки распустившихся доминированием нападений. Они обнажали инстинкты, расплываясь, как красный воск свечей, и овладевая спиритическими контактами, что, погрязнув в возлюбленных жестокостях подчинения и мятежей, исполосовывали себя черными объятиями плетей.

Червь точил налившийся соками бутон, пестрея в его мякоти пунцовыми вереницами угроз,

Что окунались в грехи и ловили брызги раскаленных, багровых фонтанов:

Черная мякоть сочила пороки и соблазны, благоговейно замирая перед эротическими всплесками,

И густела, как оскверненный желчью цветок, который оголял шипы наполненных терпкостью чаш, плодивших скорпионов и змей.

Прелестью жестоких схваток и железных хлыстов расцветал сад из шипов

И льнул челюстью, плюющей ядом, к могиле сладостной, чьи поцелуи

Расцветали угрозой капканов, осклабившихся в девственных ловушках.

И скорпионы, отторгнутые невинностью, благоухали среди яростных столкновений —

Жаля друг друга и лаская безжалостными вонзаниями уста, налившиеся смертью.

Бурные всплески агонической чувственности расцветали, как чертоги любви и ненависти,

И их судный день, когда апокалипсис раскрывался зияющей блудом стигматой,

Конвульсивно трепетал, истязаясь умиранием и обреченностью страстных удовольствий.

Расторгнув нечестивое бракосочетание с рабскими темницами,

Ненавидя искалеченной, мертвой любовью, скорпионьи хвосты

Вздымали жала над ямами, усыпанными лепестками роз, где караемые узники

Истязались шипастой броней панцирей, ласкающих невинность плоти.

Испещренная черными шипами и алой бахромой из крови,

Любовь устремлялась к вершинам, что, застланные бордовой темнотой,

Сгнивали и умирали на дне ям, где кроваво-красные бутоны

Вожделениями дразнили чувственность, вкусившую ревнивого избытка.

Сладострастия били струями кровавых фонтанов, разбрасывая раскаленные брызги,