Эротизм обретал множество форм, сплетаясь с Танатосом, – он пестрел ярким убранством астр, что цвели в ярых, фанатичных, токсичных видениях, проскальзывающих среди навязчивого непокоя кружев. Черный паук с головою женщины плел паутину в сладостных гротах траура, когда вуали окутывали лица дев, словно тонкая вязь дымки накрывала обсидиановое тело мертвеца. Паучиха была самой смертью, она была и Лахесис, и Клото, и Атропос – нити окружали ее, как ловкую прядильщицу, чей фетиш обнажал изнанку проколотого иглами тела. Садизм и садомазохизм причиняли боль сквозь удовольствие, ибо в них все полнилось жизнью ран, полнотой пунцовой жажды, пульсирующей, как ужасная, клокочущая безднами кровавости матка. Паучиха выползала из логова своего, дабы накрыть мохнатыми лапами кладбищенскую пышность соблазна и роскошь богатых усыпальниц, и яд ее приворота стекал в раскрытые уста любовника как проклятье, завершенное в своем извращенном совершенстве.

Фетиш черной паучихи распускался, как диковинный экзотический цветок, преподнесший себя под вуалью садизма и траурных плетей на блюде, украшенном сочными плодами и ядовитыми шипами. Они рассекали вечность, легчайшими наитиями касаясь тонких паутин, – они были словлены потусторонними приворотами кладбища, любовное зелье коего обнимало стенания внутри темных гротов. Восемь лап карабкались по обнаженному телу, обволакивая его волосками эротических видений, погрязших в ночи опиума и извращений. Жало томилось лаской, скользя по аромату мускусной кожи, как сжатая в тисках жесткой перчатки рука, плотоядно отдавшаяся хищническим инстинктам и развратному безумию.

Катана рассекала тела на части – сад цвел агониями, пытками и садизмом, когда распустившиеся цветы струили фимиам едких парфюмов и невесомо-призрачных отрав, застывших в эфире подобно хрупким нитям паутины. Сплетенная роковой паучихой, она мнила своими соблазнами кружева парфюма и наркотическое опьянение благовониями. Темные, гротескные, ужасно развратные видения членистоногой твари поднимались из смога ее мохнатого туловища, когда черные меха ниспадали с жесткой кожи корсета, узурпируя мрачное, как зев могилы, желание жала. Клинки встречались крест-накрест, и алые одежды падали с талий подобно савану, украшавшему кладбищенскую любовь мертвеца. Он был пищей для извращенных супостатов, которые блистали своими траурными панцирями, захватывая в тиски плетей схватки желчных бутонов, что подъяли экстатический трепет из хищной пасти бездны. Проклятье черных волос обвивало веревками ноги и руки, и, подвешенные в красном свечении сексуальных ритуалов, они извивались в жутких метаморфозах паучьей хитрости, обращенной в коварные интриги госпожи, владеющей костями и будуарами тел.

Как прекрасный ореол из костей, где плавают кувшинки черепов, расцветали удовольствия. Прелесть шипа в обрамленном спесью саду разила сочные развратные бутоны, погруженные в искус. Пытки и неги сада боготворили кощунственную сладость, что льстила благоухающим блаженствам, возлюбившим аппетит и обжорство. И плоды, густые соки испустив, распутно тонули в грехах, затопив нектарами и ароматами черные могилы, погруженные в вечный сумрак смерти. Они вздымали свои пульсирующие лона, заволакивая змеями и кружевом их чешуйчатых хвостов сладострастие траурных постелей, – в них все привлекало кощунственной, еретической лаской, которая была той самой хитрой и коварной ловушкой, что заманивала любовников в порочное логово Арахны. Ее густые волосы обнимали агонизирующие в пытках сада тела, ее лапы окружали талии черной трагедией флирта, ее жала лобызали конечности с удовольствием хищных и совершенных, как идол, инстинктов, ее голова с прекрасным лицом и дивными чертами отражала траур рокового убийцы, когда, наклоненная к устам жертвы, она тянулась распухшими бордовыми губами к плоти. Парафильная любовь была ее самым гнусным преступлением – фетиши и еретики распускались в гробах ее объятий подобно экзотическим цветам и дьявольским таинствам ритуала.

Два тарантула, извившихся в метаморфозах, лелеяли неги и сладострастия женщин, чьи алые губы жаждали слиться в убийственные капканы, – красота садизма колола паучьими жалами плоть, заманивая ее к удовольствиям похорон и любовных интриг, чьи прокаженные знамения обнажали нагие тела для черных лап. Они связывали тела, подвешивая их нитями к темным алтарям, когда контуры дразнили своей уязвимой наготой аппетит безумных хищниц. Обездвиженные жертвы ловили красный шелк языков, которые проникали в сокровенное таинство запретного плода, – сладость и густота возбуждения обволакивала супостаты жутких и чувственных пороков, нависших над агатовыми отрогами шипов. Сад был полон связанных тел и лоскутьев, и розы багровели в их искусительных пытках, наливаясь блудом и ядом безжалостных, как смерть, паучих.

Выбитые на теле знаки являли паучью черноту, распускаясь в ней, как пестрые оболочки ярких цветов, – черный садомазохизм меховых накидок и жестких плеток украшали кожу, подобно тому как мохнатые лапы паука, обвивая наготу форм в запретную любовь объятий, мучились жадными до боли и истязания экзекуциями. Скоропостижная кончина настигала еретические ритуалы, когда они, одержимые потусторонними явлениями, были захвачены в тиски шипов и цепей. Тогда, богатая проколами и рубцами, жертва, корчась в обилии запретных ласк, изнемогала от прикосновений траурных вуалей – она вызывающе соблазняла кладбища, и похороны расцветали пышными ярко-красными бутонами притонов, живописующих кровавые и страстные убийства.

Мадонна скорбно прильнула к черному трауру веревок и кляпов, впившихся в рот и тело. Жало распускалось меж ног ее, и любовь в нем – как ядовитый сосуд, жаждущий смерти и убийства. Она проклинала агатовые вертепы кольев и ласкала жгуты алых шрамов своими соблазнительными тисками – острые щетинки ее лап впивались в налитые багровой кровью гроздья. Пунцово налившиеся плоды разврата украшали сады пытками и удовольствиями. Агония, расцветавшая меж роз, разрывала на части гноящиеся струпья возлюбленных и жертв, когда мех накрывал кандалы и конечности, угрожая их парафилии жестоким гнетом кнута и поцелуя. Судороги были колючей проволокой рая, который раскрывался всеми цветами расцветшего в возлюбленных пытках цветника. Его арки и алтари из пышных и ярких бутонов приглашали в свою прекрасную агонию, завлекая прелестью чарующих шипами кустарников мимолетные мечты о садизме и мазохизме, сплетенные в кандалы красоты и упадка. Ими искусно орудовала безжалостная госпожа, окутывая в густой мех своих накидок жалящий стон и запретный плод, обнаживший порочную наготу червоточин. Ее лапы убийственно смыкались на телах и гроздьях, смакуя ловушки из красной паутины, как самое изощренное и коварное удовольствие. Черная вдова ласкала фруктовые лозы, затаившись среди трущоб, дабы вонзить свое жало в соблазненного сладостью гроздьев любовника.

Каймой алых кольев, увенчавших бездну, распускались удовольствия, увлекая в свои жесткие конвульсии пышные ярко-красные бутоны, облаченные в кожаные черные ремни. Они глумились над невинной красотой, и антрацитовые волосы, обволакивая похоронными жгутами мускулы и блудные изгибы, влачились вслед за плетками, что со свистом рассекали кладбищенские оргии и извращенные будуары, – их мохнатая мерзость цвела в потусторонних ласках, когда ужасные супостаты падали ниц перед шипами каблуков. Жаля своих рабов и врагов, тварь плела заманчивые тенета из веревок, и пурпур их психоделических каркасов обнажал вульгарность наслаждений, грехов и смерти, и те, воскрешенные среди табу и зверских аппетитов, нападали на униженных пленников, распластанных в агонии перед паучьим латексным ложем. Обагренные кровью балдахины воплощали любовь, которая подчинялась ударам и безжалостным дрессировкам, калеча обетованный колючими ошейниками и заточенными жалами рай.