Каблуки алели сквозь черные кустарники терний, разросшихся в мрачных комнатах, что, напоенные ужасом, внимали, как террор вампирических потенций и бурных схваток врывался в окно, завешенное кроваво-красными, раздувшимися над могильной нишей занавесями. Они облекали в похоронную рясу темный силуэт, когда его обтянутое латексной маской лицо застывало, подчиняясь грубым видениям, что укрывались кожей и черными мехами, как доспехом демонического культивирования. Траур его жестоких агрессий, чьи антрацитовые, кружевные наручники связывали бледные руки, оставлял пунцовые ссадины татуировок – иглы прокалывали плоть, заставляя рубцы раскрываться, как бутоны экзотических цветов. Апокалипсис нырял в их голодные пульсации, и жалящий бордель распускался в конвульсивной красоте извращений и садизма, лобызаясь с ними подобно любовникам, что, распростершись на паучьих ложах, окунались в ядовитые сети, дабы пропасть в них бесследно, став жертвами ощерившихся коварной улыбкой челюстей.

Из фантомов пухлых, бутонообразных губ, чьи размазанные кроваво-красным блудом абрисы лоснились извращенными коррупциями и червоточинами, выныривали черные острия шипов, прокалывая заточенными иглами воспаленный разум. Приказания отдавались психоделическим террором эха, искажая похоронную глухоту кладбищ, и их ажурные, кружевные ниши пульсировали в топях декадентского спиритизма, который упивался той сладострастной жестокостью, что безмятежно гнила среди покоившихся в упадке порок. Они тиранически разбухали, агонизируя латексными соборами чувств, и, лишенные страдания, узурпировали плоть, татуируя ее своими ударами и пощечинами. Жадно, ненасытно раскрывались пурпурно-багровые уста, они поглощали кровавые поединки и глубоко погружались во внутренности разверстых могил, раскрывшихся, как лепестки цветка, пестрящие стигматой совершенства. Они были подобны распоротому фанатичным клинком телу, что обнажало изнанку уродливо-прекрасных душ, требующих конвульсий и любви. Проклятые извращения исторгались из самого нутра, они распускались из пышных цветников внутренностей, и губы, окунаясь в их бурую массу, бурлили вновь ожившими агониями. Восставая в их вульгарных конвульсиях, госпожа идеализировала порнографию и смерть, выныривая из жуткого скрипа кожаного камуфляжа, как утопленник, что всплывал на грязно-багровой глади топей, окруженный экзотическими кувшинками и хищными бутонами.

Алые светильники окутывали багровым туманом черные портьеры, и в их потустороннем свете маски и веревки становились демоническими, как будто их выточенные среди жестких кожаных диванов силуэты окунались в водовороты кровавых болот. Цветы, населяющие их, черные и фиолетовые, лиловые и бледные, розовые и красные, торжествовали в гниющем плену, как и ублаженная жестокостью приказов феминность, представшая перед матриархатом кровавого безумия в похоронном цвету. Красота Содома протыкала иглами шприцев бледные, распустившиеся дьявольщиной тела, и они, ублаженные этой навязчивой одержимостью, возлежали на могилах, опрокидывая головы к упадку девиантных изобилий. Темные спальни пульсировали, когда судороги, обуяв паучье неистовство, подчеркивали прелесть жестокости и убийства. Мерзкое естество, обнаженное перед латексной, непроглядно-черной глубиной, торжествовало перед гибелью доверчивых рабов, окруженных похоронами и блудно-розовыми букетами венков, червоточины коих испещряли траурную вульгарность сеансов.

Черные свечи плавились в жарком святотатстве, и воск растекался по обагренному блудом мешку, скрывающему лицо кровавой, жестокой госпожи, которая предавалась распутству и черным, благоухающим похоронами сеансам. Капли воска возбуждали ее темную некрофилию, твердея прозрачно-бледными каплями на эбеновом корсете. Он, подчиненный черному колдовству и некромантии, впивался в ее упругое тело, подобно тому как безобразно-уродливая паучиха пожирает своего партнера, вонзаясь в него адскими, воспаленно-красными челюстями, клацающими во вдохновленной судороге его экстатических метаний. Феминный монстр, попирающий ногою склепы, дразнил кромешную мглу своею темной аурой, разгоняя хлыстом реки багрового тумана, расползшегося над алым бархатом диванов, красующихся декадентской бахромой из игл.

Сцены адских мук украшали красные стены комнаты своими плотскими удовольствиями, что сгорали в скоротечности извращенной преисподней. И иглы, коими были увенчаны темные ниши, вонзались в червоточины мертвой любви, обласкивая ее багровыми проколами: воспаленные татуировки и ипостаси садизма вращались в красной бахроме воронок, когда пронзенный кольями любовник, захлебываясь болью и мучением, купался в пышных розово-красных букетах роз и нырял в бархатные портьеры крови.

Сплетенные из плотоядных цветов и кощунственно-прекрасных месс беседки, в коих извивались запретные ласки и сексуальное помешательство, принимали в своих бархатных лонах узурпацию мистической, хладной госпожи. Ядовитые лозы пленяли и соблазняли своим кружевным узором уязвимые перед казнью тела – задушенные узорчатыми петлями, безжалостно сомкнувшимися на их шеях, они жадно ловили губами бледно-розовую испарину сада, томящегося в жестоких схватках кнутов, что рдели воспаленными царапинами шрамов на бледной коже. Насилие и красота млели перед той соблазнительной дрожью, что окружала тела цветениями и яркими убранствами из бутонов, напыщенно и жестоко обхватившими губами плоть, как некая вампирическая присоска, впившаяся в возлюбленную жертву: ее экзотическая наружность трепетала в экстазе одержимости, когда она властвовала над шабашами проституции, извиваясь, точно коварная змея на ведьминском шесте, исполнявшая стриптиз гипнотического, хищного сладострастия. Богохульство Вальпургиевой ночи захватывало в рабство те гнусные тюрьмы извращений, что истончали призрачную завесу траура, и поцелуи становились все более яростными – как будто поглощая жертву, они благоговели перед ее мучениями и высасывали ее оргазмическое удовольствие, колыхаясь вместе с ним в дьявольском танце. Губы, искавшие нектаров, приникали к кубкам, увитым шипами и колючими зарослями терний, и навек погружались в кровавое празднество блуда и агонии, пресмыкаясь перед ними, как послушный раб, что, подчиняясь воле злой колдуньи, припадает с лобзаниями к ее стопам, дабы вкусить все удовольствия от унижения, уготованного ему. Пронзенные болью губы багровели немотой пылкого раскаяния, утопая в остриях кольев с любовью к безжалостному тирану. Их истинное удовольствие было заключено в осколках сладострастия, канувших в беспробудный, злокозненный сон сеанса, погрязший в садомазохизме и флагелляциях.

Амброзии и плети хлестали тела, и вазы наполнялись оргазмическими вздохами, в коих черные жала были самой искусительной и развратной любовью. Руки, связанные веревками, сочились кровью, изнемогая от затянутых узлов, и мрачные импульсы цветочных букетов возбуждали вибрациями набухший почками ядовитых плодов эфир. Их плен был порочной ловушкой, истязание – гнусным отродьем воображения, овитого фруктовыми лозами и стеблями дьявольского плюща. Самые гнусные фантазии и самые густые, вязкие, как капли переспевшего фрукта, желания ублажали кладбища, которые в навязчивых потусторонних удовольствиях бутонов наслаждались экзекуциями и их беседками из кожаных ремней и железных доспехов корсета. Пышные, соблазнительные формы, подчеркнутые мистической волей плетей, расползались, как ползучие твари, чья агатовая, паучья мохнатость переливалась наготой порочных узурпаций. Они стягивали талию наисладчайшими из пыток, когда она, изогнутая в безнравственном и дивном наслаждении, корчилась среди блаженной ласки палачей. Кара, любовница плотской чувственности, распускалась бутонами хищных инстинктов, и потенции ее бордово-красных экзекуций адски пылали, покоряя кафедральной соборностью комнаты пыток, украшенные красными свечами и запрещенной атрибутикой. Ее плотоядные желания алели среди библий и табу, глумясь коррумпированной красотой порнографии над аскетичной, строгой мессой.