Темная комната, погруженная в полумрак черных, свисавших с кружевных люстр кандалов, тонула в алом тумане, который исходил из красных витражей окон, источавших потустороннее, ужасно-психоделическое сияние. Оно еще более оттеняло контуры, распускаясь в черном чертоге, как бутонообразный латексный плащ цветка, чья отравленная гладь лоснилась пурпуром и сладострастными изгибами. Эти поврежденные извращениями формы разлагались в алых темницах наслаждений, и исступленный голод охватывал одержимостью хребты изогнутых подчинением спин. Алтарные зеркала нависали над тяжелыми портьерами, создавая иллюзию их отторгнутого изгнания, когда они, струя траурные каскады своих балдахинов, стекали по кладбищам пола, обволакивая надгробия и пурпурные сети веревок, расползшихся среди блудных жертвенников. Повелительные удары указкой наполняли хоральным эхом могильно-красный альков, дабы он, наполненный мраком и угольно-красными видениями мученичеств, хранил угрожающий облик госпожи, облаченной в вуали и агатовые арабески паучьих членов, что клацаньем мохнатых конечностей оглашали могильную, содомическую пустоту, окаймляющую спиралями алые тенета.

Коррумпированная красота парафилизма обуяла испорченную темноту, завладела траурной мессой доминирования, когда хозяйка сетей спускала черные косы к кожаному ложу, распустившемуся красным упадком, как алеющий черными зубьями остов. Красота гнили цвела подобно кроваво-красным бутонам, и ее благоухание пестрело среди мрачных занавесов и бархатных пологов, где живое, совокупляясь с мертвым, обретало воскресение среди веревок и садистских атрибутов и где власть темного фетиша становилась столь же притягательной, сколь и тяга к мучениям и убийствам. Шантаж, благоухая в избытке, сочился, как спелый плод, чья кожура, изъеденная рубцами и стигматами, лоснилась, словно кожа, отстеганная палками. Узурпированная библия истекала греховной мерзостью влажных, плотоядных и гнилостных цветков и демонстрировала смерть своим эротическим зверством, которое, одержимое агоническими схватками и блудными потенциями, украшало ядовитыми букетами кровавое пиршество феминной жестокости и монструозного матриархата, – их лепестки блестели экзотической отравой и трупным зловонием, привлекая в свои зубастые капканы доверчивых мух.

Как ловкая прядильщица, госпожа оплетала волосами могилы алых, как кровь, будуаров, и они, заволакиваемые черными космами, покоились в глубоком трауре, указки и плети коего хлестали гладкие – латексные и кожаные – поверхности, ублажая их заунывные стоны повелительными ударами. Фетишизация их красных татуировок отпечатывалась на плоти, врезалась в кожу, как ужасная привилегия, дарованная услужливому рабу его опасной хозяйкой. Ужас, притягиваемый ее туго затянутым красным корсетом, трансформировался в гадкие переплетения конечностей, и видения апокалипсиса пронзали пестро-пурпурные торшеры ажурных ламп, завлекая их в капкан арахновых сетей. Гнет порабощения и издевательств посягал на латентный фетишизм, разверзшийся, точно пунцовое влагалище огромного цветка, чей стебель пульсирующим, лоснящимся членом огибал шипастый шест, устремляющийся ввысь, к темно-красному потолку и кружеву портьер, опущенных до надгробных плит, что, ублаженные ласками красных ногтей, застыли в похотливом ожидании черных удавок, сомкнувшихся у их цветущих садизмами изголовий.

В дегенеративном и пассивном упадке садомазохизм расцветал, как паучьи лилии, которые чувственными и развратными любовницами окружали черные шесты, огибая их и увлекая в плен содомической любви, – она распускалась подобно распоротому чреву, обласканному доминированием лезвия. Демонически красные афродизиаки красным перцем зудели меж ног, когда гениталии распухали, точно набухшие спелой влажностью бутоны, искалеченные наслаждением и страданием. И в этом мертвеющем от конвульсий стриптизе красота была персонифицирована как жестокая агония, бесчеловечные постулаты коей вонзались в обтянутую черным латексом плоть, – тугие ошейники ее проникновений лобызали чувственный бархат могильных сетей, и потенции, пульсируя среди кожаных доспехов, внушали благоговейный ужас перед грубыми, унизительными приказами, чье увлечение превращалось в опасную игру. Эти метаморфозы, подчиняясь воле красногубой вампирши, гнили в темных альковах суеверий, принимая их жестокие условия, когда они, трепеща перед вульгарной угрозой, отдавались во власть ее ядовитым плодам уст, разверстых для смертельного поцелуя.

Цветком-бритвой цвели преступления, распускаясь черными жалами на концах хвостов, что истекали ядами, и уязвимая перед угрозой доминирования жертва наслаждалась своим угнетенным раболепием, когда ловушка захлопывалась, довольная приманкой. Капкан из паутины свисал с потолков подобно красным веревкам, чьи коконы, узурпированные кровавостью, преклонялись перед восковой бледностью госпожи, что притаилась в тени. Ее угрожающий облик распускался бутонообразной угрозой, в глубине коей прорывались клинки и шипы, раня и пронзая насквозь томно воспрянувшую плоть. Алые татуировки, выгравированные на воспаленной от ударов коже, облекались в бахрому антрацитовых сетей, дабы властвовать над распадом и боготворить преступления. Фетишизация мучения прорастала кольями сквозь тела, накалывая их на иглы подобно мухам, угодившим в клацанье паучьих челюстей. Мрачное пиршество ощеривалось декадентским шармом убийства, и жертвенники искажали пурпур жестокостей и насилий, восхваляя их мертвенно-гнилостный упадок, который прорастал в туманно-красных будуарах. Их потусторонние темницы, обезображенные уродливо-прекрасными видениями, утопали в клубах психоделически-красных облаков дыма, и окуренные сигарами притоны возбужденно пульсировали, алея глубокими впадинами ниш, сожравших конвульсии, стоны и блудный апокалипсис фетиша.

Сакрализация экзекуции, как огромный экзотический гибрид цветка, лоснилась черными девиациями, которые, упиваясь метаморфозами садизма и мазохизма, проникали в глубину ужаса, распускаясь, как кровоточащий бутон, истерзанный нимфоманией и потенцией жестоких отклонений. Подчинение и унижение распахивало голодные, плотоядные лепестки, и боль набухала, сочась стигматами червоточин, которые, подчиняясь инстинктам, пульсировали в оргазмических спазмах, взволнованных уколами антрацитовых жал. Они, точно темная материя, прячущаяся за латексной маской, восставали из-за черной жестокости фигур, что выстраивались в линию, как убитые горем фетишизма солдаты, воспротивившиеся сладострастной бойне. Они, облаченные в строгий камуфляж проституток, расцветали агоническими предчувствиями, когда вокруг их бутонообразных связанных талий свистели хлысты, окружая их зловонным распадом и резкими ударами. Мертвенно благоухающая красота жестокой госпожи повергала в ужас и, закрадываясь в амуницию борделей и притонов, окрашивала их мистическими, декадентскими убийствами. Пытки, как траурная процессия, увязали в смоге сигаретного дыма и красных веревок, свисавших с потолков, – подвешенные к алтарям незнакомцы, съедаемые блаженствами сквозь муки, кружили в экзотической красноте бархата, окаймлявшего их изогнутые спины и парящие над могильными будуарами ноги. И каждый стон, нанизанный на черный шип каблука, был утоплен в болоте унижений и распущенности, и экстаз их бредивших доминированием потенций вовлекал в дразнящий трепет аколитов, преклоненных перед дисциплиной, что понукала кладбищами и любовными монастырями.

Покоряясь темным, низменным желаниям, хозяйка жестокости и пыток выползала из алькова, вынырнувшего из красных, потусторонних отражений зеркала, что освещалось ажурными лампами и красными туманами витражных стекол. Раскидывая черные кудри над кладбищами борделей, она воспрянувшие в садизме алые губы опускала в водовороты шепотов и стонов, окуная их кроваво-красные контуры в клоаку топей, обласканных жалящими укусами: «Я распускаюсь в кромешной темноте, я подымаюсь в крови, как черный, утопающий в клоаке латексных болот цветок, плененный экзотикой агонии и чувственными пульсациями оргазмов, восставших над декадентской мистикой убийства. И мрак мой цветет в этих голодных, ущербных девиациях, наслаждается их узурпированными коррупциями, что алеют среди оссуариев борделей, подчиняя их воле своей и дисциплине, вырывающейся из цветников боли». Она скидывала кимоно с обнаженного торса и, обвязанная черными веревками, падала к изголовьям могил, что, завешенные красными иглами, вытачивали на коже блудные татуировки, исполосовавшие ее бледную сутану воспаленностью уродливых шрамов. Святыня их патологий набухала на пострадавшей от флагелляций плоти, заставляя сексуальные изобилия преклоняться перед силой спиритических сеансов и кровавых преступлений.