Вкушая вульгарный бред вуали, что купала букеты в кровавых мессах,

Змеи ускользали к алтарям витражей, обвивая мягкие каркасы стеблей

Томными ловушками своих лоснящихся развратностью тел,

И эссенции из миррового шлейфа и табачных кружев пестрели меж лепестков,

Благоухая в них запретными медитациями, которые манили грешников

Медовой мякотью и привлекательными бутонами: эфир вибрировал,

Клубясь в упоительных водоворотах тенет, что оплетали порфировые чаши,

Чьи багряные грани окунались в оргии парфюмов и шабашей, вихрившихся

Над колоннадами эбена: амфоры возбуждали желания, текли сквозь лепестки

Фантомами, скользящими по шелку похорон, что обтекали покровы кожи,

Которая, саднящая жестокостью обрядов, лоснилась, набухая запретными плодами.

Хищные маневры и дерзкие жала лелеяли черные шипы похотливых постелей,

И бешеные ласки хлестали яростью кнутов рощи фруктовых соблазнов,

Когда те, возбуждая животные инстинкты, сладость преступления окаймляли ошейниками,

Что смыкались на шеях железными обручами, дразнящими свободой рабство.

Мазохизм скользил среди мраморных изваяний,

Ошейниками и шипами окутывая бледные следы от веревок,

Когда связывания соблазняли извращенным эротизмом

Ветви кущей и сплетенные с ними нагие тела —

Черная кожа, блестящая среди вульгарных ласк, обтягивающая изогнутые станы,

Лоснилась блеском искуса, который, как гадюка, выползал из мглы,

Что красотой семи грехов томима, облачалась в саваны из кольев.

В капкане алых сетей и демонической развязности шипов,

Порабощающих злокозненностью роз медовые логова,

Страхи, как иллюзорные опухоли, расползались по глади бутонов,

Искажая нравственные обличия, прячущиеся под маской добродетели, —

Ее глубокие вздохи лоснились пурпурными шелками,

Стекающими с пышных и запретных для взора алтарей.

Они принимали в свои балдахины любовников,

Дабы слиться с ними в сладкоголосый еретический молебен,

И та томная траурная ряса, что поднималась над бархатом

Зловеще нависшего потолка, обтекала могилы поцелуев

Своей изящной и девственной червивостью,

Что фрукт гнилой благословляла на святые соблазны,

Которые лоснились, взвивая дурман перечных миражей:

Они пропадали бесследно, когда эфир будил похотливый трепет,

Отраженный от глянцево-черных хвостов, обвивших постели.

Изысканность, блуждающая в диких и неистовых вакханалиях,

Скользила сквозь прозрачную невесомость эфемеров,

Струилась, как игривые фонтаны, меж бесподобного избытка,

Излившегося в устье рек медовых, что, соблазненные Эдемом,

Кружили, реяли и проносились в сонмах райских нег и скверн,

К их переливам устремляясь: источники били чистыми брызгами,

Извращенные мечты будили ото сна, клубясь молочностью белой пены

И волною чувственной, как плети, накрывая правильные изгибы тел,

Когда они утопали среди грез и слияний, отдавшись их бурным потокам.

Возбужденные чресла будили желания, сексуальностью одолевая перезревшие миражи,

Которые источали соблазнов вульгарные видения, заманчиво окунаясь в пьяные клубы

И виясь, подобно змею хитрому, вползшему в экзотический шабаш и вознамерившемуся украсть

Пороки фруктовых лоз, нависших над колючим убранством из терний.

Веянье грозящих помешательством шлейфов, облаченных в импульсы клубящихся эфемеров,

Реяло над дрожащими лепестками богохульного цветка: его прекрасные конвульсии

И переливы нежных истязаний, укрывавших шрамами стебли, как срам, бледнели на телах,

Прельщая кощунственные неги: они изобличали превратные истины и плодили ложь,

Что, вскормленная дьявольским началом, дразнила запретностью безумие стеблей —

Они, извиваясь в адских, оргазмических судорогах, привлекали хищных ос к прелести букета

И растворялись среди вибраций, которые облизывали берег, искореженный трещинами

Купавшихся в крови корней, – их темные желания пульсировали змеиными хвостами,

Подползая к наготе вульгарно раздевшихся черных кущей, пульсирующих розовой плотью.

Червоточиной искушенные плоды впускали змия в сочившие влагу лепестки.

Они, лобзаниями привлеченные, как рай, благословленный миражами,

Накидывая завесы на черную вуаль лица, заставляли трепетать в жестоких негах искусы,

И терпкость разъедала мякоть, стекая каплями на шелк постелей,

Когда совращавшие нимф сатиры совокуплялись с черными вульвами цветов,

Пульсирующими волосяным покровом разбухших от лепестковой влаги губ,

Что сжимались и разжимались от экстаза, распустившегося среди колючих логов,

Чьи украшенные клинками лона расцветали в мятежах девственных плетей.

Наваждение, бесчинствующее флиртом чувственных пороков,

Лилось в истому рая, который отворял ворота, чахнувшие от извращений,

Где ночь, как терпкая любовница, обволакивала нежными плетьми

Полог мутной поросли, обвившей экстазы черных ветвей:

Их довольная отторжением похоть приникала к глубине сада,

И абрис блуда был размазан алым поцелуем, дивною отравою искуса,

Что дрожью покрывал ядовитые лепестки, заставляя их уродливо сжиматься.

Пряное и душистое удовольствие в зияющих бутонами щелях

Соки пускало кроваво-коричные: рай благоухал в них дивными лампадами

Гашиша и опиума, что растворялись в зыби мягких каркасов цветка.

Похоть, травмированная изящным обликом цветников, изводилась от навязчивых желаний,

Трепеща демоническими возбуждениями, обуявшими бутоны и их багровые каркасы,

И они, обрамленные бахромой лепестков, уязвленные издевательской уродливостью зла,

Обнажались в объятиях экстаза, когда фигуры, корчась в их медово-ядовитом плену,

Совокуплялись на подстилках из шипов, чьи зловещие наказания и дьявольские интриги

Красноречиво устремлялись к разврату, благоговея перед его дурманными шлейфами.

Запретные сады обнажали черное неистовство, лаская наконечниками шипов

Беснующиеся помешательством альковы, напоенные дымом костра и пороком, —

Как мутный полог терновых удовольствий, яды бунтовали грацией в еретических алтарях,

Обвивая их алой простыней вакханалии: ее вульгарность реяла обманами средь лепестков,

Когда они, под ветром колыхаясь, как змеи горгоны, струили темное блаженство, познавши грех,

Который взвивал экзотическую отраву укусов к багровым небесам, зардевшимся над храмами.

Колючее совершенство трепыхающихся в плоти шипов,

Чья воля крепла во вражеском капкане зрелых сот,

Пронзало страсть, искушенную агонией и возвысившуюся

Над распутным глумлением альковов, украшенных хлыстами:

Шарм садизма цвел, как вульгарный аромат, плененный галлюцинациями,

И в резвых брызгах плескался, сочностью червивого фрукта струясь, —

Его изгнание расцветало подобно удовольствию, взбаламутившемуся

Медовыми каплями на сочащихся кровью шрамах.

Фурии расцветали пурпуром кружева

На вуалевой кайме истязающихся губ,

И их вихри, обрамляя ложь агатовым бархатом,

Охватывали темное совершенство кружений,

В которых молитва и идол сливались, похотью объяв

Обсидиановые пологи жертвенников, затаивших угрозу.

Рога и сатанинские гимны окружали вакханалии цветением,

Когда чресла блюли лоск извращенных преступлений,