Кутая багрец лепестков в экстатическую дрожь,

Подобно чадре, которая пеленала стебли

И обнаженные кладбища червивого бутона:

Ублажая обетованные сладостью пытки и сады,

Как скандал, трепетали кущи, благоухая черными шипами

И утопая в язвительных переплетениях бергамота и кожи.

Трепет блаженных соитий в шелковой завесе рая обрамлял вуалями шипы,

Когда, купаясь в шелках розовой кожи, бледнели шрамами антрацитовой плети бутоны,

Сливаясь с экстатической дремой воспрянувших в ночи истязаний, чьи потенции алели

Над укутанными в саваны рогатыми вакханалиями кладбищ: их нечестивые пиршества

Ниспадали к приторному удовольствию, как вуали траурной поток, что кровью вскипал

И будоражил дьявольские ласки, игравшие в запретных негах возбужденных экзекуциями чресл.

Запальчивая красота чудовищ, истомившихся по чарующим ласкам,

Будоражащая плоть цветов, волновала нечестивые мессы, как мед и кровь,

Как ложь и месть, разомкнувшие негой пьяные от страстного угара уста.

Они, приоткрытые в ласковой колыбели шелка, опьяненные спелостью клинков,

Раскрывали сочные гроздья томлений и вонзаний, попадаясь в вероломные ловушки,

Которые купались в садах подобно околдованным гипнотическими видениями дурманам,

Что лились из сладких капканов сетей: их клубы пьянели в эфирных маслах благовоний и яда,

И шипы, вознамерившиеся ужалить обнаженные сердца, внимали их развратным пульсациям.

Когда луна, объятая черными надеждами, ниспадала вуалевым эфемером

К бархатным усыпальницам садов, дабы встретить змеиное искушение

В чарующем монументе кладбищенской стены, увитой лоснящимся блеском хвостов,

Ее безумные приливы, утопая в черных кратерах, вскипали, как раскаленная смола.

Багровая клоака обволакивала бутоны насилий, в которых трепещущее дрожью рабство

Было наркотическими обманами напоено и вкушало их экзотический вкус

Как пряную и скользящую богохульной коброй отраву, что украшала стебли бахромой укусов.

Заключая агонии в объятия, цветники ублажали голодное чувствованье пасти,

Которая застыла перед нападением, дабы прекрасную жертву не спугнуть:

Страдая томными бутонами, сад кровью истекал и девственных шипов мятеж ласкал,

Когда лепестки сомкнулись на безмятежье горла, привлекшегося нежной спесью хищника.

Яростные чудовища вырывались из цветущих терний, которые благоухали

Мрачным совершенством шипастых балдахинов, что, отхлестываемые кожаными плетьми,

Призывали гипнотически приторными голосами все утехи мира на ложа медные свои.

Объятые бурными желаниями, кружевные убранства укусов

Потенцией малиновых вуалей обтекали шарм юного увядания,

Когда звериные и развращенные палачи, ворвавшись в поцелуи,

Извели темными мечтаниями их пышный букет, обнажившийся клинками.

Похоть проскальзывала среди хищных губ к роскоши постелей, усыпанных лезвиями, —

Их алые простыни пеленали зло медовым коварством и смертельным ядом,

Как цветущий ухищрениями и бутонами идеал, преданный жалящим вонзаниям мечей.

Подчиняясь томности багровых переплетений стеблей, разивших

Ласковыми мановениями шипов, что погружались остриями в тело,

Жертва извивалась в томных восторгах, изнежившись, как ядовитая змея,

На шелковом алом полотне пышных алтарей, которые постели обнажали

Для сладострастий и бурных ласк, проткнутых отравленными наконечниками кинжалов.

Вероломною развязностью змеи проскользнув на бархатное ложе,

Голодных бутонов обласкав чарующую грацию, что утопала

Искушением меж балдахинов, полных удовольствий,

Шипы, подобно любовникам, соблазняли девственно-чистые лепестки,

Тронув их лоснящуюся влажностью гибких хвостов глубину, – и похоть проникала

Мягким стоном благовоний на подушки их безумных томлений,

Когда злокозненность точила сочный плод и в ритуальных урнах дьявольски пылала.

В вертепе райских мук, богоподобных прелестным вожделеньям,

Мятеж был черным извиваньем змей, которые благоухали среди распутств жестоких,

Томясь, как кнут, в расплывчатых бутонах, что, позабытые мольбой, блаженств искали.

И, с раем близостью соприкоснувшись, соцветий дьяволы волненьем возроптали,

Когда лианы рощ на балдахины сладострастья опустились, благоволя сокрыть ловушки,

Что жертву привлекали к фруктовой свежести угроз и храмам развращенных поз,

Трепещущих, как нетопырей крылатые тени, что омывали ужасом оазисы.

Ядрено-жаркие и колючие объятия роз, убаюкивающие тела розгами терний,

Вонзались остриями шипов в пульсирующие схватками алые сердца:

В них прорастали сорняки, плодя извращения и дьявольские гимны,

Которые восхищенно замирали перед смертельными наслаждениями

И с ласковым упоением внимали звону оголившейся над их алтарями стали —

Погрязшие чванностью утех, бутонами среди зазубренных клинков,

Их вульгарные обнажения украшали остриями доминирование облаченной в шипы госпожи

И возносились к удовольствиям земным, ублажая супостат черных крыльев, обтянутых кожей,

Но всколыхнувшийся секрет точил порока естество, когда, скользя в Эдем,

Он поднимал струи целительных источников и реял брызгами медовых капель,

И рясы наполнялись мускусным благоуханьем, почти блаженно замирая

На дьявольских свиданиях с развратом, где оргии купались в роскоши когтей,

Впившихся в бахрому антрацитовых балдахинов, завешивающих театр жестокости.

Дьявол, вползая в райские сады, уничтожал невинность хрупкого бутона,

Наделяя его уродливыми очертаниями распутств, искаженных в агониях;

Абрис плодов наливался нектарами и ядовитыми цветениями,

И лепестки, которые ублажали мимолетное желание, скалились угрожающими зевами,

Пряча свои коварные бутоны в траурные мессы черных мехов, что благоволили

К испившим дьявольскую негу губам, источавшим благоухание извращенного рая.

Блудные вуали, обтекающие эфир в ласке неземных блаженств,

Окутывали райские экзальтации цветов, проникнувшихся жалящими укусами:

Пронзенные сакральной оргией, они сочились святой водой и лоснились, как агатовые ужи,

Обсидиан надломленных смертью стеблей боготворя и приникая к черной коже плетей,

Которые дьявольскими метками исполосовали розовеющую в запретных удовольствиях плоть.

Ванны сладкого Эдема дрожали фильтрами уст ядовитых,

Наливаясь сочной приторностью червивой мякоти,

Которая совращала пряными цветами горький привкус похоти, —

В ней грех и совершенство смерти сплетались, как Эрос и Танатос,

Одержимостью гипноза обволакивая лобзающиеся бутоны:

Возбуждения полные, они прельщались ласками длинных языков,

Когда летучие мыши нависали над ними, как омерзительно-прекрасные суккубы.

Траур цепенел, виясь в черных смолах развратных поз,

Пылая смогом истязаний, дурманно вспыхивающих над вуалью мрака,

Сплетенного с гашишем и глянцевой прозрачностью чешуи, чья блестящая вереница

Тлела в аксамитовых черных саванах, накрывших клоакой фруктовую сладость.

И горькие возгорались костры, стремглав несясь языками к терпким куполам,

В которые губы ныряли подобно сластолюбцам, бросающимся в скорпионьи постели.

«Ты, мой наисладчайший враг, воздевший шипы в своих упоительных восторгах