И струящий каскады из кровавых шлейфов, – шипели змеи извитых похотью стеблей, сплетаясь

С угрозами, как истовые любовники. – Ты околдовывал пряностью чувств желания,

Стремясь их в логова смерти похитить: они, словно трепещущие экстатической опасностью жала,

Которые укусы лелеяли в своих темных наконечниках, сочили отраву медовыми каплями,

Заставляя вкушать их ядовитые нектары, что лились на бархат лож.

Сатана, наш прекрасный возлюбленный, прячущийся среди дерев,

Ты являл свой рогатый лик из глубины цветущего эротическими позами Эдема,

Дабы он колыхался живыми искушениями, соблазнявшими женщин и мужчин».

Ублаженные семью грехами панцири, увлекая туловища к преступленьям ,

Вздымали в хрупкий эфир жалящих хвостов сладостные наконечники.

Словно райский сад, запутавшийся среди терний и цветов и извившийся обличьем сатаны,

Что реял яств искусами, как нежный плод Эдема, они гроздья спелые отравой напитали,

Чтобы презренный порок расцвел, распускаясь бутонами в шипастых масках,

Соблазны коих пестрели на кровоточащем абрисе невинных губ, оскал чей – ядовит.

Дивные, как кущи роз в скорпионьих жалах шипов,

Грехи чарующе и властно пеленали соборы тел хлыстами,

Когда жестокостью обласканные бутоны распускались

Спелыми плодами, скрывающими запретные удовольствия,

Расцветая в томной мякоти вражеского поцелуя.

Клокочущие кровавыми волнами раковины

Замерли в нежных пульсациях шторма, захлестнувшего приливы:

Они бесновались, наслаждение питая черными укусами

И капканы лепестков заманчиво ощеривая перед кровавой луной, —

Их темные недра засасывали пунцовую влажность

Расцветших в плену месс, купающихся в крови и меду.

Пеленая блудом раскованный ангельскими пороками цветок,

Ад ревел сладострастными зевами, завлекая бутон фруктовой спелостью:

Она терпкий вкус своей приторной и сочной мякоти изливала,

Расплескивая ее богохульство на темнеющие портьерами крыльев альковы.

Фонтаны и брызги, окутанные рясами скользящих к забвению нег,

Ловили нежные переливы на купелях, увитых рощами ядовитых змей,

Дабы искушать и отравлять потерянный рай, окутывающий мехами нагие тела.

Бешеных конвульсий пряные цветы искушались эйфорией роскошного содома,

Грезы о грехе в томительной дрожи лелея, и Лесбос жал, мягкой волной ласк окутанный,

Вздымал каскады дремы, дабы восторженно блюсти пленительную похоть.

Купаясь в разбухших запретами плодах, что, в водопады ниспадая, лелеяли бархат шипастых лож,

Дрожь с упоеньем неслась к челнам сластолюбивым, ударяясь о скал прибрежных грозные гряды.

Ее наряд роковой лился свежестью, и фирны демонических объятий окунались в безмолвье,

Которое, подобно радости высокомерной, и лобзаниям, нежившим раскрепощенные позы тел,

Зазывали рай в омут ленных и праздных грехов, приютивших хлысты в бархате зеленых дерев.

Порок, среди кущей запутавшись и сплетшись с ними хвостами, вился змеиными вакханалиями,

Купели стонов обнажая рясой томных и девственных очей, что раздевали взором берега

И реяли средь спелых верениц греха, который гроздьями взлелеян, вкушал и срам, и пряность

Вожделенья чистого, – он был томим порочным богохульством и, пьяный от вина,

Возвышенно струил фонтанов и торжеств воспетые молебнами бесплодные искусы.

Лишь змий, что скрытый средь цветущих веток, был радостен в Эдема рощах.

Медовая ацерра аппетитов распускалась в чудовищных бутонах,

Которые спазмы лепестковых эрекций блюли, лелея их томные потенции.

Они, как плод, мякотью отделившийся от стебля, реяли к черной утробе,

И сады принимали их плавные изгибы в свои дремлющие удовольствия,

Которые лоснились, трепетно дрожа, среди молелен и балдахинов, —

Цветок раскрывался, отравленный злокозненными преступлениями,

И его пороки разрывали пряную смуглость раны, набухшей кровавыми пигментами,

Когда они сочились спелостью измученных лаской губ, что прильнули к убийству,

Пожирая благоухания трепетно-терпких клинков, ускользнувших в соблазны.

Искажая арки арабесками красных отсветов, проникнувших в альков,

Как любовник, который прильнул к червивым постелям мякоти,

Эротические переживания дразнили сладостью дурмана сокрытые во мраке балдахины,

Когда демон, задушивший бутон своими льстивыми поцелуями,

Совокуплялся с разбухшими от возбуждения плодами,

Вкус коих сочился медовою росою, истекая пурпуром пьяных гроздьев.

Нектары ядовитого экстаза бушевали среди розог, испещривших рубцами нежные покровы,

И стонали стигматы их гладкой кожуры, вожделея к наркотикам, что лились из чаш фонтанов:

Ни одна змеиная сущность не смела выползти из дьявольских ртов,

Скользящих изворотливой гадиной среди бархата амарантового ложа цветка.

Сомнамбулизмом стеблей в терновых и дремучих зарослях

Раскрылась безумная жажда, чьи соблазны обвивали плоды, как змеи:

Ненасытные утробы поглощали темные лабиринты, скользя

Меж лоз, чьи оргии корчились в развратных позах, пеленая

Трезвостью пунцовой сады: взвихренные к раю тропические яды

Крутились в воронках шабашей, носясь в круговороте опьянений,

Когда искус тех колдовских и дьявольских затмений

Засасывал болотом рта целомудрие – терпкое, как дурман.

Расцветающие алтарями клинки плавно скользили к жертвенникам,

Которые приникали к греху, одержимые черными зевами цветка,

Развратно обнажившего целомудренные раны перед райскими чащами,

Что кишели глянцевой чернотой змей, расползшихся по стволам

И прятавшихся среди кущей, когда их шипение заманивало в ловушки,

Столь же ядовитые, сколь и их укусы, плененные плодами смерти и любви.

Тогда сады воспевали демонические гимны и, изгибаясь в похотливых позах,

Наслаждались дьявольским экстазом, что падок был на вульгарные пиршества:

Истомы нежились в гирляндах из фруктов, которые впускали в мякоть порока

Конвульсии и дрожь, засасываемые ненасытными пунцовыми лабиями,

Что распускались на альковах, как волчьи пасти, чванно целующие алые бутоны.

Запутавшись в дебрях чревоугодий и ласково хлещущих плетях,

Бутоны откликались вязкой дрожью вампирических потенций

И ловили горькие настойки эфира, когда чванные вибрации

Окружали истомой возбужденные от удовольствий рты:

Их вакханалия дурманила цветущий бредом каркас стеблей,

Что прянули без отвращения к безумию лихому,

И фаллосы томили любованием грехов бесплодных

Канделябры увитых змеями вульв, которые чары вздымали

К кожаным обелискам и мраморным корсетам усыпальниц.

Парфюмы в них блуждали, как в будуарах черных,

Что нависали тяжестью крыльев нетопыря над ложем,

Простыни коего были усыпаны жалами скорпионов и шипами, —

Желанием необузданных ласк полнились оккультные букеты,

И лепестки их клонились к удовольствию змеиной госпожи,

Которая, окутанная в меха, играла с мягкими бликами отражений,

Что ловили зеркала в борделях ее иллюзий,

Увлекающих в запретный плен сочившиеся медом лозы.

В бесплодной, как фантазия, наготе пестрили отголоски дьяволов,

Прокравшихся в цветочные логова, дабы совратить мятежные иллюзии, —

Их обманы пробуждали из дремы долгожданные клятвы и богохульные молитвы,

И сады лоснились скользкими, как черное тело гадюк, грезами, утопая в кощунствах