Ласк и возбуждений, чья дрожь отдавалась пульсациями змеиных хвостов в густом эфире.

Как вампир, выскользнувший из шелков опьяненных кровью губ,

Порок насыщал плоды запретным вкусом – тонули в нем блаженства,

Набухая спелостью и обливаясь фонтанами, когда роковая гостья

Обнажала грудей пленительные бугры и медовый вкус предплечий,

Окутанных рясами роковых сладострастий: и стан ее наполнялся сочностью,

Как фрукт порочный, ужаленный осиным роем, что вожделел греха.

Изгибаясь в наслаждениях, райские кущи раздразнивали негу изобилием пыток:

Дьявольский сад скрежетал садизмами, завязнувшими на остриях плодоносных шипов,

Что вонзались в шелк кожи, как заточенные клинки: они пленяли трезвыми наконечниками

Бахрому чувственных удовольствий, которые окружали нежностью темные плети.

Распростершись на розовых подушках, змеи ловили эфир, заглатывая голодными ртами

Дрожащие лепестки, что лелеяли колыбели невинности, – их шлейфы вуалью колебаний вились

В амфорах лабий, чьи молитвенные гимны возносились к запретным древам,

Как фантомный ореол греха, украшенный ядовитыми тычинками и зазубринами жал.

Их отрава дурманила вереницы пленительных соблазнов, что вульгарные букеты раскрывали

Для чутких удовольствий, зыбкие лобзания пробуждая в негах трепетным касанием.

Нося в лоне своем начало дьявольское, кружили бутоны, виясь опьяненными стеблями

Вокруг червоточин, изъевших опахала и украсивших кружевом логова из кольев.

Привлекательные увлечения изысканностью садизма лелеяли сады:

Фруктовые плоды, как апокалипсис любовных ласк, возбужденный дразнящими хвостами, Страстно желали быть съеденными, вылизанными языками коварных змей, что вились

По гладким и влажным щелям блудной кожуры, окутанной прозрачным блеском:

И мякоть, растекшаяся месивом пряности, удручала цветочный аромат,

Который томился в дьявольских тисках, – они раскрывали пьяные зевы, соча ядовитый нектар,

И лобызали смертельный порок, встрепенувшийся блаженными гуриями над дрожью бутона,

Познавшего греховную напыщенность угрозы, что дразнила спелость набухших шипами борделей.

Бледные капли нектаров, стекая с бутонов, сочились порочными бурлениями меда,

Который расплескивался по лепесткам и стеблям, кутая их в плен своих запретных желаний.

Искусы влекли их дьявольскими удовольствиями, обещая роскошные дары,

Которые уповали на ловушки, и лицемерия окутывали подолы пышных балдахинов,

Что пленяли своими преступными беседками распустившиеся жала постелей, —

В них стоны были струящимися, как фонтаны, что, изливаясь из змеиных пастей, ловили эфемеры,

Скользящие меж плавных блаженств, чьи игры трепетали во мраке гордыни и тщеславия,

Прячась среди дерев познания добра и зла, поросших цветами и гибкими узлами плетей.

Скорпионьим ядом лаская греховные ловушки, пороки цвели, как чудо, как капкан из терний,

Блаженно распускаясь среди монстров и цветов, купающихся в божественном нектаре,

И страх, лелеющий целомудренной похотью шипы, ласкал проникновенность сладострастных поз,

Окружая их благодатью остроконечных хвостов, чьи жала были занесены над сотами и ранами,

И муки текли подобно нектарам, когда черный ствол стебля, извившись вокруг зрелых лоз,

Проникал в червивый плод, впиваясь в его гранатово-красные внутренности, —

Как сахар густела медовая мякоть на устах, оставляя вяжущий вкус в благоухающих изобилиях рая.

Ядовитые клубы наслаждений, захватившие помешательством оковы блудных чертогов,

Дурманно вились над ложами скорпионов, позволяя лепесткам окунаться в плен раскрытых жал,

Что, пробужденные демоническими искушениями, сплетали узоры на корсетах связанных храмов.

Их вуали, словно приторно-резкие нектары, восторженно поили уста: они спелые и нагие плоды Рубиновой каймой яда травили, протыкая иглами блудные лепестки и вонзаясь клинками

В пряный от смрада эфир, – он вздымал совершенный грех к вереницам спутанных зарослей,

Когда их неги и шипы, в бранную лень окунувшись, вульгарность сочили и трепетали от ярости,

Как фурии в огне, что ласкались среди колючих зарослей, приникая алчными устами к цветам.

Капкан ласк принимая, дразнящий облаченной в веревки и меха наготой,

Когда медовый гнет сплетал в грациозное изуверство плоды и змей,

Грехи роняли кружево распускавшихся желанными иллюзиями сетей,

В которых смятением пойманная жертва, как бабочка, угодившая в лапы паука,

Барахталась среди агонических конвульсий цветущего лицемерием сада.

Стебли извивались меж бурных содроганий экстаза, вульгарностью играя,

И, в вереницах отравленных кружа, тянулись к черноте эбеновой плети,

Которая рассекала змеиной кожи лоснящуюся чешую, что блестела металлической наготой,

И, сонмами завлекая ужас, запретный вздох таила в сладком замирании бархатных лож.

Похоти монашеских келий кинжалами были томимы, которые продирались через тернии,

Оголив шипы ядовитых жал, – воздетые над агонией любовных лож, чувственно разверзшихся,

Они сталью клинков ласкали прозрачную невесомость вуали, облачаясь в насилие ее роскоши,

Как демонические женщины, что, кутаясь в меха, разгоняли плетками полчища скорпионов,

Привлекая их в свои объятия, дабы сплестись с ними в сладострастии раскаленных простынь,

Чьи колья черные манили гипнотической наготой искушенные медовыми сотами курильницы.

Они источали благоухание эбеновых свечей, налившихся мускусной скорбью,

Которая погружалась в дьявольские купели, призывая их гротескные, уродливые иллюзии

Виться змееподобными формами над толщей багряных цветений, устланных ковром из шипов:

Когда языки скользили по нему, они томились ранами, распускающимися подобно бутонам,

Привлекательным и греховным в своей обманчивой невинности, распятой среди балдахинов, —

Кровь обрамляла полупрозрачные шлейфы, переливаясь рубиновыми каплями на буграх,

Что изливали искусительные нектары меж лабий хищных цветов, осклабившихся в предвкушении.

Соскользнув струями меда с обнаженного бедра, змеи шевелились в соблазнительных ловушках,

Хитрым обвиванием окутывая пороки и искушения, и пасти их лоснились траурной сладостью,

Что окружала кнутами алтари цветущих гроздьев, клубясь над порфировой колыбелью оргий:

Тела ловили блеск черной чешуей, и гранитная кожа, околдованная пиршествами, вкушала рай,

Принимая его вакхические яства и козней зловещие обличия и маня к природе зла запреты,

Когда они, привлеченные приторными сотами в железные капканы, канули в блаженные экстазы,

Навек отдавшись очарованию червоточин в блудно-алой кожуре, чей нектар был ядовит, как капля,

Скатывающаяся с жала и разъедающая своим медово-горьким вкусом Эдем пунцовых лабий.

Среди запутанных рощ вились грехи, сплетаясь со змеиным бесчинством искушений, —

Ласки языков проникали в бутоны, лелея каждый напитавшийся влагой лепесток:

Они пестрели ярким убранством соблазна и внушали ужас благоговеньям рая, охватывая

Цветущий ядовитой порослью чертог, – приторная сладость возникала в нишах,

Извитых полукружьями змеиных тел в орнамент распускающихся хвостов,

Что пытками плетей ласкали кожу черных зевов: и пасти, обнажая в поцелуе яд клыков,

Пред их безумной властью трепетали, повиновенье пряча в извращениях, что скалились из тьмы.