Он припадал к цветникам, разросшимся инструментами удовольствий и пыток,

Когда жалящие одержимостью припадки становились совершенными конвульсиями,

Огибая лоснящиеся смертью торсы своими влажными красно-фиолетовыми стеблями.

Истязание наполнялось эрекциями, благоухающими среди терний алых залов,

И порочные латексные темницы изобиловали дрожью, трепеща от спазматической красоты, —

Груды тел, распластавшиеся на бархате черных диванов, замерли,

Размякнув от экстаза, и лишь благоговейно-восторженные стоны истомы

Доносились из-под темных вуалей и одежд, разлагаясь в них непристойными мечтами

О распутных забавах, что, окутанные трауром кладбищенских кружев и садомазохистских практик,

Цвели в приглушенном свете алых торшеров, – они ласкали пульсирующие дыры ниш,

Багровыми тенями припадая к их ощетинившейся шипами броне,

И те любвеобильно задували алые свечи, купаясь в горячем воске, как в меду.

Влечения благоухали среди красных стен и черных постелей,

Приглушенных тонкой вязью вплетений, выползающих, как аспиды, из алых торшеров,

Чей красный свет изобличал греховную комнату, распускаясь в ней цветочными садами:

Черные неги их ядовитых амфор лелеяли гнет малиновых плетей, вознесенных над постелью, —

Она дурманила экзотическим удовольствием тело, связывая его змеями веревок,

Которые, как чешуйчатые хвосты, лелеяли инфернальные потенции и разрастались в них,

Дразня опасного идола и играя с ним в дьявольски изощренную игру.

В алчных будуарах богохульство струилось шелками красными, струя алые потоки

И пеленая влагу алчных гроздьев, нависающих над цветными витражами распутного алькова,

Когда иллюзия удовольствия скользила к пестрой роскоши лож, усыпанных лепестками и кнутами,

Чьи расползшиеся хвосты, как кобры, снующие гибкими туловищами по бархатным простыням,

Облюбовали наготу бедер, – их мраморный обелиск нежности кутался в вуаль укуса,

Который чернел девственным украшением на гобеленах голодных малиновых лабий.

Феномен чудовища, ублажающего красные вихри садов,

Искушал эфемерами плетущие коконы услады, которые прятались в райских негах

Подобно красноликим дьяволам, что обнажали хлысты, хищнически нападая

На алый чертог, опоясанный черными подвешиваниями и чувственными проповедями:

Экзотические молитвы проникали в храм, отражаясь чудовищным эхом от колонн,

Что убаюкивали скульптуры мрачными призывами к удовольствию,

Нависая над их гладкими торсами, точно ужасающий фетиш, окунувшийся в яркий алый свет,

Льющийся из будуара, – распускаясь внутри утробы ядовитого бутона, огромные розовые языки,

Изнемогая от мучительных вожделений, сочили нектары,

И клубились над ними воронки из сладких верениц, взлелеянных ласками,

Что проникали вглубь лепестков: они сжимались и разжимались, пульсируя абрисами,

Как черный идол змея, распустившего пасти угрожающий цветок,

Чьи окаянные проклятия искусом кладбищ обволакивали нежность обсидиановых гроздьев.

Окружая себя агониями кроваво-красных извращений,

Будуары возбуждали агрессии и потенции, и их залитые алым светом диваны

Покорялись грубым приказам, врывающимся в агоническую содомию любви

Как триумф узурпации, жадной до доминирования и власти.

Они лоснились черной червоточиной латекса, когда вакханалия блудных шабашей

Наливалась плодородными и сочными бутонами,

Взвившимися к роковой блаженности ненасытных поцелуев.

Аттракция, воспаленная красными туманами комнат, вращалась в нечестивой красоте —

Она, благочестивая, переливалась роковой надменностью, развращая кущи роз,

Что тянулись острыми шипами и демоническими бутонами к темницам бархатных лож:

Извиваясь в тисках кожаных кандалов, изящные и грациозные талии очаровывали кнуты,

Когда госпожа приливов и отливов, властвующая скользким хлыстом над кровавой луной,

Рассекала дьявольским шипением скользящий к мессе алых альковов фатум.

В возвышенно-инфернальных садах распускались сонмы жестокостей, когда красные комнаты

Цвели среди элизия еретических блаженств, увлекая безнравственными удовольствиями

Черноту распутных келий, обращенных к алым стрельчатым окнам, что устремлялись к алтарям,

Чьи гнусные молитвы прорезали эфир хлестаньем доминирующих кнутов: их блудная красота

Путалась в мехах, как чертоги из колючих роз, которые украшали содомию черных комнат

Латексом и кожей, обтянувшей жала, хвосты и крылья, вздымающиеся на пурпурных диванах.

Ядовито-кровавые гобелены поднимались багровым облаком над ночным колдовством,

Когда демоническая параферналия альковов расцветала во тьме черной бахромой плетей,

И ярко-алые светильники отбрасывали кроваво-красные тени на саркофаг дивана,

Который, вульгарным сексом напитавшись, лоснился, точно аллеи безумия,

Крещенные в психоделической полутьме балдахинов, —

Луна, управляя эротическими приливами, внимала потустороннему зову,

Словно тонущая в красоте ночи Геката, вращаемая среди видений и змей.

Жестокость порочного сердца, смягченная шипами удовольствий,

Обнажалась в ядовитых цветениях зла, возникнувших из кровавых бутонов губ,

Плотские возбуждения соча, которые плескались внутри ритуальных кубков.

Они алые капли окутывали в шлейфы рубиновых венцов, ублажая дьявольские оплоты,

И черные комнаты, залитые алым светом, становились одержимы смертью,

Той, что, захватывая в силки запретные наслаждения, влекла их к увитым змеями садам:

Обволакивая голодной пастью их пестрые и чудовищные метаморфозы и овладевая экзекуциями,

Разрастались порочные кустарники, воздевая свои розовые, как клешни, ветви к Эдему.

Змеи вились меж угольно-черных вуалей и плетей, кутаясь в благоговейное изящество проклятий,

И на их тонких шеях ошейники из шипов расцветали: окольцованные их железной волей, цветы

Наслаждались сакральным видом насилий, и радостная экзекуция сковывала дрожью лепестки,

Вознесенные к сонмам экзотических и спелых заблуждений, пронизывающих алые комнаты

Психоделически черными терниями, что устилали бархатные альковы, купаясь в их наготе.

Закованный в цепи бутон застыл, прельщенный дрожью черных клубов,

Нося дымчатый нектар в вуалях, обволакивающих заповедный рай кожи:

Черная орхидея струила божественный искус, благоухая на обсидиановой глади диванов,

Что, плененные нектарами чувственности, переливались в свете алых ламп, —

Их гладь, как змеиная кожа, блестела искусом запретных удовольствий,

И они приглашали наслаждения на ложе свое, связывая черными узлами веревок торшеры,

Когда те, дразня аппетиты, бросали на стены красные отблески из-под багровой бахромы,

Которая заставляла арабески рогатых теней изгибаться в развратных позах.

Мания в агонических посягательствах похоти гранатово-красное ложе расправила,

Хлеща кожаными кнутами и вздымая шелк покрывал алых: ее фантомный силуэт

Оплетал глубокие вздохи веревками, вползая в кожуру, как червь, проникший в цветок.

Пылкой мякотью растекался плод, услажденный избытками насилий,

Истекая кровавыми сгустками среди дьявольских кущей, что тянулись к жертве

И с яростью выпивали пряную сукровицу, причмокивая черными корнями.

Они, искушаемые сладостными восторгами мучений, пленяли обманы

Еретиков и любовников, одержимых обсидиановым ужасом фетиша: