Не теперь им ласково гроздья вкушать, когда они, отдавшись идолу,

Приникали к хлыстам и бондажам с мрачным непотребством дьявольских желаний.

Когда черный смерч, пронесшись над бутонами, завораживал их флагелляциями,

Стегая плеткой лепестки, ворвавшиеся в вакханалии обсидиановых, как могилы, будуаров,

Чванный и жестокий садизм, укрытый черными мехами, расцветал извращенной эйфорией,

Чьи хищнические инстинкты возбуждали потенции алых альковов, раздразненных укусами, —

Они сливались с жалами во мраке оргазма, распустившегося уязвимыми конвульсиями,

Украшали шипастые и латексные ложа своими лоснящимися схватками

И пульсировали красными матками, алея в зыбких обволакиваниях обмана,

Когда он скидывал с себя демонические маски подобно змее, что, сбрасывая кожу,

Облекалась в блестящую чешую, переливы коей отражали блеск обсидиана:

Его блики меняли кружево на траурных вуалях, игривостью прельщая и дразня

Наготу черных плетей, что вырывались из благоухающего садомазохизмом сада,

Вонзенного в кафедральные алтари кельи, вспыхивающей малиновым светом

И связанной веревками, – их упругие узлы искажали зеркальные отражения, подчиняясь власти

Инфернальной потенции доминирования, захлестнутого красным блудом светильников.

Экзотические капканы расцветали, дабы пленить своей отравой мрачные комнаты,

Канувшие в тень развратных фетишей, сверкающих черными доспехами кожи и латекса.

Здесь каждый грешник был напоен уродливой красотой жала,

Ибо наручники, коими были закованы руки его, оплели коварными стеблями

Жестокий идол перчатки, сжимающей кнут хозяйки сада.

Агонии цвели в обсидиановых цепях змеиной чешуи,

Восторженно внимая шороху юбок, путающихся в колючих зарослях,

Когда они гнили среди блудных конвульсий и будуарных стен.

Удары плетей скользили над мучениками, как шелковый купол из бутонов,

Накрывающий райскими удовольствиями узников, приготовившихся к желанным сеансам.

Повеяв угрозой, сад демонически застыл, пульсируя пологом бархатных балдахинов,

И плети, рассекая эфемеры, играя роковым искусом, ласкали флагелляциями храмы,

Чьи языческие ритуалы соблазняли оковы, захватившие в свои силки удовольствия:

Они налитой блудом спелостью искусно привлекали и ос, и мух, ловя их жалящие поцелуи

В свой острозубый железный капкан, замерший подобно хищнику на охоте.

Пунцовыми, как распустившиеся цветы, ранами раскрывалась похоть палача,

Когда он, увязая в плену угроз, объятий и шипов, что погрязали в сукровице фруктов,

Был женщиною с телом монстра и покрытою головою и разил любовника своего

Топором и мечом, – он, извиваясь, молил о пощаде и развратных поцелуях,

Уязвивших отравой плоть: смерть багровела во тьме, как красная ловушка девы-паука,

Соткавшей на кольях портьер экзотическую страсть, одержимую темницами.

Алые орхидеи распускались в их демонических гротах, настигая жаждой зевы алчных беседок,

Увитых черными масками, – их кружево, как шабаш, окружал кровавой казни заалевший полог,

Поднимая из глубины красных комнат монстров и чудовищ, воплотившихся в красоте бутонов,

Как червивый изъян запретного плода, чьи стигматы обволокли перепончатые крылья.

Дьявольская воля облаченных в латекс рабов извивалась шипами и жалами кущей,

Тянулась изящными ветвями к пытке, благоговея перед мистическими ритуалами,

Вознесенными черными хвостами к куполам спиритических молелен,

И розовеющие лепестками рты, обрамленные каймой рубиновых капель,

Пели литании, которые откликались эхом соблазнов в аспидных алтарях;

Змеи яд вкушали, оголяя пасти для сладострастных экзекуций, из которых возникали

Насилия и культы, плодясь в агонически распустившихся сеансах, владеющих извращенной игрой.

Распускались пурпуром экзотически красные цветы, оставляя следы на теле

Чующей невинность госпожи, истекшей убийствами, как переспевший фрукт.

Она увлекалась капканами алых шелковых простынь, погрязших в грехе,

Пеленая алчное совершенство в сумерки красной комнаты:

Бахрома и бархат упивались страстными ароматами перчаток и кожи —

Они вздымали тяжелые портьеры над хлыстами, облекая их возбуждающий свист

В сумеречно-красные покушения и готические своды капканов.

Ярко-алый венец из свечей окружал эротичностью жала постелей,

Которые, точно гробы, накрытые черными шелками, развращали удовольствия ласк,

Скользящих в латексных капканах садизма, увлекшегося играми любви, —

Он овладевал вожделениями кровавых, страстных поцелуев,

Что окружали сладкой негой вдовства любвеобильные сеансы.

В струящихся шелках красных увлечений демонические инстинкты цвели ядовитыми поцелуями,

Порабощая агонические узурпации и облачая в колючие завесы нежные, как гроздья, тела.

Они пестрели украшениями из шипов, окунались в роскошь черно-алых будуаров,

Дабы воспеть соблазны, укрывшие перепончатыми крыльями стены: их остроконечные тени

Падали пурпурными отблесками на гобелены из роз, которые истекали кровавыми каплями

И, пронизанные эфемерной нежностью насилия, отдавались ласкающим хлесткостью плетям.

Поцелуи волкодавами изнуряли блуд мятежных губ, плетьми избитых,

Которые, подобно пурпурной луне, вспарывали ночь воспаленным жалом,

И она, кусая содомию алькова, разверстого, как алчные лепестки,

Траурно цвела, прельщаясь красными усыпальницами комнат,

Что, окуренные психоделически алыми свечами, тонули в извращенных ритуалах

Черной магии и секса, обуявших властность порнографий мистикой лунарных сновидений.

Обняв черными жалами бутоны, насилие проскальзывало, как змея,

Вульгарной грацией опоясывая влажное лоно опутавшего торшер цветка:

Сжатый тисками красной комнаты, он блестел в жестоких судорогах,

И вакханалия окутывала густой поволокой жадную дыру его пунцовой щели —

Эфемерные желания вздымались в лоскутьях жестоких наказаний,

Призывая к греху и принуждению, когда лобзания скатывались в ниши

Подобно кроваво-молочным водопадам, раскидывающим пену и брызги

В раскрытые уста роковой госпожи, подъятой из клоаки бездны, —

Она размахивала плетью и влачила цепи, опираясь на алые каблуки,

Что вонзались в черную кожу дивана, когда она на него ступала,

Обернутая в черный саван, распускавшийся кроваво-красным бутоном

Над обсидиановыми алтарями, что горели во тьме, как ярко-алые свечи,

Струившие паранормальный свет, чье сияние было приглушено траурной мессой Магдалины.

Эгидою кровавых шлейфов, закутанных в запретный букет ароматов и жестоких касаний,

Вплетались черные оргии и вакханалии, околдовывающие наркотиком бутоны,

И сонмы черных вибраций, клубясь над дымчатыми сферами эфира, фасцинировали комнаты,

Увлекая их вульгарные, испорченные фантазии в тонкие паутины своего гипнотического плена,

Отравленного мистической фетишизацией хлестких кнутов, чьи рощи окутывали тела:

Культы, как змеи, расползались, тлея в дурмане их лепестковых похотливых чаш.

Под потусторонним покровом скользя, кровавая луна затянула спазмами блудного света

Камасутру ночи, и размытые контуры чудовищной любви принимали искаженные формы,

Завораживая полумрак будуаров, томных от психоделического эротизма,

Который был скован дьявольскими цепями, когда их властолюбивые животные инстинкты