То, на чём строилось его представление о мире, разрушалось стремительно, на глазах. И, если ещё совсем недавно думал, нужен России, сражаясь за её интересы, рискуя своей жизнью ради отечества, теперь ощущал себя не только забытым, выброшенный на обочину истории, но и вредным нынешнему, круто переменившемуся мировоззрению, стремительно формирующегося нового человека.

– Забирайте своего главаря. Кажется, он ещё дышит! – в приоткрытую дверь прокричал Алекс.

В коридоре затопали чьи-то ноги, произошла возня, и через мгновение дверь осторожно приоткрылась.

– Ну, же, смелее! Буду стрелять в случае угрозы жизни, – вытащил свой пистолет из кобуры. Новенький, никогда ещё не стрелял из него. Купил в Гельсингфорсе по случаю, в оружейной лавке. Показался не особо дорогим. Никогда не испытывал некоего благоговения от того, что держал в руках оружие. Но, кобура не могла быть пустой. Старенький наган был отдан им зятю, прежде чем тот вместе с Лизаветой отправился в Кексгольм.

Фёдор Алексеевич не будучи военным, однако обрадовался такому подарку, так, как ощущал некую тревогу от происходящего вокруг. Теперь же был больше уверен в себе, понимая, в случае опасности сможет защитить жену с ребёнком.

Матросы вытащили за ноги своего главаря. Тело оставляло за собой кровавый след, начинавшийся с коврика каперанга, где виднелась небольшая лужа. Дальше несли на руках, не в силах осуществить этого в тесноте каюты.

– Что за чертовщина! Никто не отвечает, – выругался каперанг в трубку комутатора, которым была оснащена только его каюта.

– В кают-компании?

– Да. Как повымерли все.

Опять послышался топот ног. Но, на этот раз, более уверенный, не испуганные, убеждённые в своей правоте люди.

– Бегут к нам, – догадался Алекс. Сейчас больше всего ему хотелось оказаться далеко от берега, в лодке, раскачивающейся на волнах, словно тогда в детстве. Как безмятежно было то время. И, даже понимая – самостоятельно не доберутся до берега, всё равно были рады тому, что оставались свободны. Сейчас же не принадлежал себе. Надо было спасать корабль, большая часть команды которого не находилась в подчинении офицеров.

Резко открылась дверь, в проёме показался испуганный мичман Андрейченко.

– Живы! – крикнул он тем, что ещё находились в коридоре.

– Господин каперанг, мы услышали выстрел. Не могли понять, откуда раздался. Решили проверить. Всё в порядке?

Почему матросы тащат от вас раненного? – скорее уточнил, чем спросил лейтенант Карпов.

– Это их главарь. Вынужден был застрелить его.

– Чего они хотели?

– Отстранения командованием крейсером, господин лейтенант.

– Да это же бунт!

– А вы, как думали!?

– Надо срочно принимать меры.

– Какие? Покинуть крейсер, единственное из всех возможных, что могли бы предпринять, – глядя в глаза старшему лейтенанту, убрал револьвер в кобуру каперанг.

– Но, это невозможно!

– Что ж, в таком случае нам остаётся лишь уповать на помощь Бога. Так, как в ближайшие минуты будем все арестованы, и пущены в расход. Хотя, впрочем, можно ещё попробовать предпринять что-то, – встав, поправил мундир, застегнув последнюю пуговицу, сказал:

– Строить команду на палубе.

– Есть, господин кавторанг, – отдал честь перед тем, как в соответствии со штатным расписанием приступить к построению всего личного состава крейсера Алекс.

Через пять минут слышащихся боцманских, переливистых свистков, топота ног, лениво переступая с ноги на ногу, застёгивая только что надетые бушлаты, поправляя и без того неизвестно как державшиеся на затылках бескозырки, команда собралась на палубе, выстроившись не по прямой, а изогнутой, словно морская волна линии.

Судя по полным злобы лицам, легко можно было понять; скорее по привычке вышли на палубу. Не для того, чтоб исполнить приказ, озвучить своё недовольство сложившейся ситуацией, а, может и повторить попытку переворота.

Унтер-офицеры, с не выражающими особого рвения лицами, стояли в строю. В отличие от матросов не являя такого недовольства, что легко наблюдалось на лицах низших чинов.

Обер-офицеры, стоя в сторонке были тревожны и многозначительно напряжены, словно перед началом боя.

Штаб-офицеры, во главе с каперангом Вильковым, находились напротив самого центра построения. Их лица были спокойны, как у тех, кто уже не имеет возможности вернуться в прошлое.

– Пять минут назад, я был вынужден застрелить у себя в каюте предателя. В противном случае начался бы бунт, который не имел права допустить.

Для тех же, кто не изменил своему желанию, в надежде на то, что командование крейсером будет мною оставлено добровольно, заявляю – только в случае моей смерти.

Что же касается второго вопроса – возвращения в Кронштадт, – заложив руки за спину, медленно передвигался перед строем, – … могу сообщить следующее…

Вечернюю тишину порта нарушил сухой треск выстрела, раздавшегося откуда-то из черноты волнообразной шеренги.

С каперанга сорвало фуражку, капелька крови скатилась по его лбу. Качнувшись, схватился за голову рукой. Но, не упал. Какое-то время, словно пытался осмыслить, ранен ли, или пуля прошла вскользь.

– …возвращение в Кронштадт возможно только после приказа, нового, назначенного пятого апреля начальником Морских сил Балтийского моря каперанга Щастного.

Словно проснувшись от глубокого сна, в котором находились до этого момента, два унтер-офицера, боролись с матросом, заломив ему руки за спину, выкручивая из смертельной хватки ещё дымящийся наган.

Раздался ещё один выстрел.

– Сука! – скорее простонал, чем крикнул боцман, со всей силы ударив немалых размеров кулаком по лицу случайно выстрелившего в попытке отъёма у него пистолета матроса.

Тот сразу обмяк, и повис на руках всё ещё державшего его кондуктора.

– В ногу угодил мерзавец, отпустил руку потерявшего сознание и тут же рухнувшего на палубу матроса 2-ой статьи боцман.

Бунт был подавлен. Теперь дело оставалось за малым; дать команду унтерам начать расследование. А, они, были так же, как и остальные офицеры заинтересованы в пресечении беспорядка. Хотя бы только с точки зрения мести, не говоря уже о простой дисциплине.

Гордилась своим братом, веря; больших перспектив сулило его будущее. Чувствовала его душой и сердцем на расстоянии. На девять лет младше, тянулась к нему, даже, если не брали в свои игры девочек.

В тот день, когда случайно узнала от Вовкиной сестры, поспорили и угнали лодку, испугалась за них больше чем Варвара. Она, впрочем, и всегда была спокойна, что бы не происходило вокруг неё, не теряла душевного равновесия.

– Это же твой брат!

– Ну, и что с того?

– Если утонут?

– Не утонут. Лодку не дураки дырявую брать. Да и рыбачить не раз ходили, грести умеют.

– Но, ведь они ж поспорили. Не просто так поплыли.

– Глупая ты Лиза. Не понимаешь ничего в жизни. Разве ж этот их спор как-то увеличивает риск смерти?

– Но, ведь они же, я знаю, как пить дать далеко от берега отплывут.

– Не отплывут. А если и отплывут, то вернуться.

– А вдруг шторм?

– Вот тогда и посмотрим.

Но, уже перед обедом волнение её настолько возросло, что решилась сказать своей гувернантке, учившей французскому.

– Clara kondratievna, je vous demande de laid! (Клара Кондратьевна, я прошу вас о помощи (французский)), – как всегда нервно начала она.

– Ah Lisaveta, ne me faites pas peur! (Ах Лизавета, не пугайте меня (французский)).

– Они… они… – нахлынули слёзы. Дальше уже душили её не давая досказать фразу.

– Ах! Боже мой! – передавшееся волнение так же заставило перейти на русский гувернантку.

– Они уплыли в море.

– Кто?

– Alex et Vladimir, – теряясь в языках, вернулась к французскому Лизавета.

– Quand? (Когда?)

– Après le petit déjeuner! (Ещё после завтрака).

– Quel cauchemar! Il faut immédiatement informer la mère. (Какой кошмар! Надо немедленно сообщить матери), – уже бежала в сторону веранды, где обычно в предобеденный час отдыхала Торбьорг Константиновна.