Вьючили по 14 пуд. на каждого: 7 пуд. на одной стороне, 7 — на другой; два таких вьюка прикрепляли, к верблюжьему седлу, после чего их покрывали войлоком. В тяжелые орудия, в арбы для больных и в бударки (крытые повозки) также впрягали верблюдов. Таким образом выряжался огромнейший караван, тяжелый на подъем, грузный на ходу: это-то его и сгубило.

14 ноября 1839 года на городской площади Оренбурга собралось войско, выступавшее в поход. После молебствия был прочитан приказ Перовского:

В тот же день началось выступление колонн, одна за другой; уральцы из Калмыковской крепости пошли прямо на Эмбу. Войска потянулись долиной Илека, причем каждая из четырех колонн шла особняком. Впереди ее авангард из сотни казаков, который уже от себя отделял вперед и в стороны по три казака; версты две сзади — главная колонна, самая грузная часть. Впереди ее в одну шеренгу (линию) ехали 30 казаков; каждый из них вел свою «нитку» верблюдов — так называется целый ряд верблюдов, привязанных один за другим и навьюченных чем-нибудь одним: одна нитка — овсом, другая — сухарями и т. д. За передними нитками шагали верблюды 2-й линии, за ней 3-й, а всего 90 ниток, или 3 тыс. верблюдов в каждой колонне. Посередине верблюжьей колонны везли арбы и тяжелые пушки, тут же шла пехота и ехали казаки, выдвинувшись уступом. За версту вправо и влево — опять небольшая кучка казаков со своими передними и боковыми разъездами (одиночки). Наконец версты две сзади — полсотни казаков в арьергарде; они должны были подбирать отсталых и беречь тыл колонны.

На первых порах все шло хорошо: погода стояла осенняя, с легким морозцем; но уже на четвертый день похода задул холодный ветер и мороз усилился, а с праздника Введенья начались бураны (степные метели), которые стали постоянными спутниками отряда. Долиной реки Илека корма хотя и были прикрыты снегом, но неглубоким, так что, прикармливая сеном, делали от 15 до 30 верст в день. По пути киргизских кочевок попадались стога сена, запасы дров, заготовленных еще летом; попадались плетеные заборы и крыши как защита скоту: по крайней мере можно было где укрыться, отогреться кашицей или напиться горячего сбитня. За неделю до праздника святого Николая бураны забушевали во всю силу; степь завалило снегом на аршин глубины, морозы доходили до 40 градусов, при режущем ветре. Люди, измученные непривычной ходьбой по глубокому снегу, да еще с ружьями, ранцами, патронташами, скоро уставали и в сильной испарине садились на верблюдов, после чего скоро остывали — один отморозил себе руки, другой ноги. Начались заболевания; в холодных войлочных кибитках резали отмороженные члены. Не лучше того было с верблюдами, Пробивая ледяную кору, они резали себе ноги до колен и если падали, то не могли уже подняться. Бедных животных бросали, а вьюки растаскивали запасливые казаки; кули, веревки, каждую тряпку берегли на топливо. Накануне царских именин войска дошли до урочища Биш-Тамак (пять устьев), за 250 верст от Оренбурга. Поставили походную церковь, чтобы на другой день отслужить обедню и молебен, но когда собралось начальство, пришел батюшка, то увидели, что долгой службы не выстоять: мороз 32 градуса и леденящий ветер. Отслужили только краткий молебен о здравии государя. Холод был такой, что у самых крепких людей захватывало дух. За урочищем Биш-Тамак раскинулась широкая киргизская степь без всяких признаков человеческого жилья. Кустики тальника уже встречались редко, камыш — и того реже; для топлива приходилось дергать корешки. Не успела первая колонна отойти верст 7 или 8, как рванул северный ветер; сразу все завертелось, в глазах затуманило: начался буран. Кто стоял против ветра, тот не мог дышать, потому что сжимало горло; холод пробирал до костей; зуб не попадал на зуб. Лошади и верблюды сбились в кучи, всякий порядок исчез, движение стало невозможным. Буран бушевал всю ночь и стих на другой день только после полудня. Войска провели это время в каком-то оцепенении.

Нужда в топливе была такая, что Перовский разрешил выдать лодки для варки пищи, а также дроги, на которых их возили; выдать все факелы, канаты, запасные кули, веревки — все, что может гореть. Больше выдавать было нечего. Солдаты переносили все: они спали на мерзлой земле, прикрытой кошмами, защищенные от ветра джуламейкой, но раз прекратился огонь и горячая пища, они упали духом; все заговорили о неудаче. Полушубки из овечьей шерсти, наклеенной на холст, не защищали от ветра, а шинели и вовсе не влезали; сапоги плохо грели, потому что были узкие, только шапки, подбитые телячьим мехом, с назатыльниками, оказались в пригоде. И выходило, что голова постоянно в тепле, а все остальное в холоду. Придут на ночлег, сейчас же ложатся в снег. Которые посильнее, те ставят джуламейки, другие идут рыть корешки, для чего надо разгрести снег, потом рубить землю мотыгами, комья разбивать обухом топора и, наконец, выбирать окоченелыми пальцами мелкие корешки. Пока все это наладится, усталые лежат на снегу да простуживаются. Больных собирали в фургоны, а когда все фургоны были переполнены, то стали класть больных в койки, подвешенные на верблюдах. Тут их докачивало до бесчувствия. Многие умирали просто от изнурения. Покойников хоронили тут же, в степи, в неглубоких ямах, вырытых мотыгой. Однако ропота не было, не таков русский солдат, хотя все были уверены, что не увидят больше родимой стороны.

Казаки были одеты теплее и продовольствовались лучше. Они знали раньше степь, все ее невзгоды, почему, как увидим дальше, сумели сберечь и себя, и своих лошадушек. Собственно для охраны Перовского был составлен особый отряд, собранный из разных полков русской кавалерии под названием сводного дивизиона Уфимского полка. Он терпел больше, чем пехота. Красивые рослые лошади еле переступали в глубоком снегу, резали себе ноги о ледяную кору, а главное — не умели добывать подножного корма; овса же получали мало. В конце похода не осталось ни одной лошади. Последняя пала красавица Пена, белая лошадь штаб-трубача, сильно им любимая. Это было уже недалеко от Эмбы. Лошадь шла по тропе, протоптанной верблюдами, на ней сидел молодчина-трубач, окруженный десятками двумя кавалеристов, уцелевших от всего дивизиона. Они также шли пешком. Вдруг Пена споткнулась, сильно вздрогнула и упала. Трубач быстро соскочил, солдаты захлопотали около своей любимицы, отпустили подпруги — ничего не помогало: лошадь медленно и тяжело дышала, слегка вздрагивая. Трубач сбегал в арьергард, добыл там несколько гарнцев овса, насыпал на чистое полотенце вблизи головы, потом расседлал, поклонился лошади в землю, зарыдал, как малый ребенок, и медленно пошел догонять «землячков-товарищей». Недолго пережил трубач свою любимицу: он умер на обратном походе. Из всей гвардии Перовского вернулось в Оренбург только 20 человек.

Вот таким образом шел несчастный отряд по бесконечной степи, в трескучие морозы, по колено в снегу, без горячей пищи, оставляя за собой след — холмы-могилки над покойниками и круглые белые горки над павшими верблюдами. Все одинаково терпели — генералы, офицеры, солдаты. Сам Перовский ночевал в такой же холодной кибитке. Вплоть до Эмбы он ехал верхом, выступая одновременно с колонной, слезал с лошади, когда колонна останавливалась на ночлег. Несмотря ни на какую погоду, генерал объезжал в 11 часов колонну, которая растягивалась иногда верст на 8 и более. Часто ночью он сам проверял все посты, особенно с того времени как узнал о появлении в степи хивинцев. Однажды часовой едва не заколол генерала штыком; он уже поднял ружье, а Перовский спасся только тем, что сказал пароль. Когда в отряде начались бедствия, Перовский все реже и реже объезжал колонны; его красивая курчавая голова опускалась все больше, взгляд становился более и более суровым, Он поручился перед государем за успех похода — только потому Николай Павлович и согласился. Выходило теперь так, что в случае неудачи вся вина падала на него.