— Ты не спи давай! — прикрикнул он на меня и откусил от бутерброда. Зубы у него были крепкие и очень белые, наверно, от молока и зубной пасты. И вообще от него шел хороший, чистый запах — запах формы, сапожного крема, чистых кальсон, здоровья. От Сидоренко так не пахло.

Шансы мои все уменьшались и сошли на нет, когда лейтенант ладонью смел со стола крошки и, вытерев рот платком, аккуратно сложил его и убрал в карман.

Вошел сержант, неся в растопыренных пальцах два парящих стакана в подстаканниках. Лейтенант опять оживленно потер руки и поставил на стол железную баночку со слипшимися конфетами. Он бросил в рот конфетку, что-то пробурчал, причмокнул и на какое-то мгновение превратился в наивного белобрысого паренька, который в своей суровой милицейской жизни не добрал сладкого и теперь блаженствует. Сидоренко стоял рядом, сложив руки на животе, — большой, с выдающимся загривком. Китель у него был мятый и весь лоснился.

— Ну, что там московские? — спросил лейтенант, прихлебывая чай. — Не бузят?

— Поют, — сказал Сидоренко и опустил руки к швам. Они у него замерли, шевельнувшись как бы в нерешительности, потом он убрал их за спину. — На гитаре играют. Может, отобрать?

Лейтенант сморщил лоб, задумался и махнул рукой:

— Да пусть поют, только тихо чтоб. А так вообще… ничего?

— Отцами грозятся, требуют отпустить.

— Все на волю торопятся! — лейтенант подмигнул мне. — А что с ней делать — не знают. — Он глянул на Сидоренко и уже без улыбки добавил: — Пусть посидят до утра, а то взяли моду без билетов ездить. Тут им не Москва! Больно вольные!

— Так точно, — сказал Сидоренко, и в его голосе мне послышалась ирония.

— Ну что, написал? — чуть сморщив лоб, глянул на меня лейтенант над стаканом.

— Написал, — сказал я.

Он взял протянутый лист и стал читать, прихлебывая. На лбу у него выступила испарина. Я качался на стуле, тупо ожидая, когда кончится эта мука с колбасой, конфетами и чаем. Меня качало, в ушах возникал и пропадал звон, а правая нога от сидения опять затекла, она очень быстро стала затекать в последние десять дней.

Я снова провалился, очнулся, почувствовав, что меня трясут, и громко икнул.

— Сидоренко! — рассмеялся лейтенант. — Веди его в холодную, он нам все помещение завоняет!

Стакан с недопитым чаем стоял и все парил, сволочь…

Сидоренко поднял меня за локоть и легонько подтолкнул. Мы вышли в тесный прямой коридор, куда выходило несколько дверей, обитых железом, с глазками. Откуда-то несся шум. Сержант придержал меня и, отойдя чуть в сторону, стал возиться с замком. В той камере смеялись и о чем-то громко разговаривали. Услышав лязг замка, притихли. Сидоренко распахнул дверь, и через его плечо я увидел трех обросших и как-то нелепо одетых парней на помосте. У одного в руках была гитара, в камере стоял густой дым.

— Накурили, — сказал Сидоренко без выражения, — наплевали, а еще, небось, родители приличные.

Они переглянулись и расхохотались.

— Тунеядцы, — сказал Сидоренко устало и запер дверь.

Они тут же закричали в смотровой глазок:

— Когда отпустишь, шеф? Мы голодовку объявляем!

Сидоренко ткнул в глазок кулаком и уже строго прикрикнул:

— А ну кончай базар! Чтоб к утру камера была чистая! Интеллигенты… Тут вам не в институте учиться.

Они там загалдели, но сержант уже пошел дальше и потянул меня за собой.

— Хиппи, — сказал он мне, хотя я его ни о чем не спрашивал. — По три месяца специально не моются, чтоб на человека не быть похожим. Днем с поезда сняли. У одного отец режиссер, а может, врет. Документов-то у них нету.

Я молча шел за ним по коридору. Какое мне до них было дело? Мне б только до камеры добраться да лечь.

Мы остановились, и Сидоренко опять стал возиться с замком, сильно сопя. Он открыл дверь и подтолкнул меня в темноту. Лампочка была выкручена, но Сидоренко не стал ругаться.

— Вот поночуй тут до утра, — сказал он. — Только не стучись, спи себе тихонько.

И ушел, загрохотав замком.

Я стоял, привыкая к темноте. На полу лежал решетчатый свет из оконца, пованивала параша, вдоль всей стены тянулся невысокий, в полметра, дощатый настил. В дальнем углу сидел паренек примерно одних со мной лет, а ближе ко мне сидел дед и астматически сильно дышал, держась за пухлую грудь, и еще кто-то лежал, укрывшись телогрейками. У помоста стояли ведро с водой и кружка.

Я напился и сел на помост. Ни с кем не хотелось разговаривать. Потом тот, что лежал, завозился, откинул телогрейку и хрипло спросил:

— Ты по какой статье?

— Не знаю, — сказал я.

— Ну, за что тебя?

— Говорят, бродяжничество.

— Так это двести девятая, — сказал он, подумав, и прибавил: — Ерунда, до двух лет.

— А тебя за что? — Я едва собрал голос.

— За драку, мать их… — Он выматерился от души и опять стал устраиваться спать, стуча по доскам костями долгого, нескладного тела.

Я тоже лег, поджав колени и подложив локоть под голову. Надо было спросить, за что посадили паренька, но он вдруг сам закричал слезливым тонким голосом:

— Да не крал я мопед этот, не крал! Я взял на полчасика, покататься хотел!

— Молчи, сука, изуродую! — утробно откликнулся из-под своих телогреек длинный, и я даже развеселился — вот как ловко сказал!

Паренек в углу примолк и только все всхлипывал. Было прохладно, я никак не мог уснуть, а длинный рядом уже храпел, свистел носом и вдруг начинал тяжко мычать и выкрикивать: «Марь Иванна! А Марь Иванна!» Я свернулся клубком, сон потихоньку стал накрывать меня все плотнее, и я подумал — как хорошо, что я попался, вот у меня есть где спать и завтра на работу поведут, накормят…

Ночью я проснулся от холода. В разбитое оконце полз ледяной ночной воздух, длинный нечеловечески храпел и стонал, паренька не было слышно, я повертелся, потом стянул с соседа одну телогрейку, укрылся с головой и уснул. Мне снилась деревня, наш огород и то, как дед, прихрамывая, ходит по огороду, поворачивая желтые дыни бледными боками к солнцу, и какой над этим всем стоит тихий ленивый свет, такой, что даже дымы костров не уходят в небо, а растекаются пеленою, туманят.

Разбудил меня сержант Сидоренко. Он сидел на помосте, большой и грузный, сложив на животе руки, как баба на посиделках, и время от времени дергал меня за ногу, о чем-то переговариваясь с длинным. Я отбрыкивался, забыв, где нахожусь, потом подскочил. Сидоренко встал, поправил фуражку и загремел ключами. Я понял, что надо идти. Длинный сидел на помосте и удушливо, с хрипом, кашлял. Голова у него была всклокочена и в волосах торчал какой-то сор и горелые спички, он кашлял, ворочая глазами и показывая белый с желтым язык. Паренек спал. Мы вышли из камеры, в дверях Сидоренко приостановился и, двинув фуражку, сказал, глядя на длинного через плечо:

— Не связывался бы ты с ней, Петя. Ведь укатает она тебя. Во второй-то раз. Или там мед?

— Ну да… пусти волка… в сарай… — Длинного бил тяжелый кашель, и он царапал на груди рубаху, пуча глаза. — Пустили, говорю, волка к корове, а потом жалятся, что молока не дает!

Я только сейчас заметил, что под глазом у него синяк, а ухо вспухло и висит вареником.

Сидоренко покачал головой и закрыл дверь.

— Ну, понял? — сказал он, когда мы шли по коридору, кося на меня сощуренными, вымученными бессонной ночью глазами. — Видал, какие дела? А ты из дома бегаешь. Был бы я твой батя, ой и всыпал бы тебе горячих!

Я почему-то очень его словам обрадовался. Ведь, в самом деле, если человека не жалеют, а хотят всыпать горячих, значит, хуже наказания не будет, не посадят. Нельзя же два раза за одно наказывать. А горячие — что! Лишь бы отпустили. Я выспался и уже не клевал, только в желудке посасывало, да была какая-то слабость, но к ней я уже притерпелся.

В дежурке было много народа, входили и выходили милиционеры, и «московские» что-то доказывали капитану. Он на них покрикивал, они притихали и опять начинали шуметь. Лейтенант, все такой же улыбчивый и розовощекий, отдал мне паспорт, рюкзак и велел в двадцать четыре часа катиться со станции. Я пообещал и быстренько вышел, пока он вдруг не передумал. Вокруг была деловитая утренняя суета, и я ее побаивался чем-то новым в себе, открывшемся недавно. Я чувствовал, что когда вот так по-утреннему хлопают двери и сильно перекликаются свежие, жаждущие деятельности голоса, пора куда-то прятаться.