— Давайте, дорогие товарищи, за хороший, даже замечательный концерт, — предложил он и чокнулся с девушками, с той же старательной осторожностью прикасаясь к их рюмкам, с какой помогал им перебираться через глубокие колеи на дороге возле дома.

Камил поднял наполненную рюмку и вдруг вспомнил, что точно так же — до краев — ему наливал Ягафар-агай, когда он приезжал в Белые Вечера с Гульбикой. Прошло столько лет, а у этих людей даже манера потчевать гостей не изменилась — и от неясной тоски Камилу ничего не оставалось, как только выпить рюмку до дна.

Ляля вопросительно посмотрела на него, Камил перехватил ее взгляд, грустно кивнул, успокаивая: все будет нормально.

Гости заметно оживились, замелькали над столом руки, все набросились на еду, будто трое суток не ели.

Второй тост всегда за Заки Галимовичем. Он дождался, когда за столом установится тишина, и, высоко закинув голову, начал декламировать:

говорили древние…

Камил видел, что такое начало тоста особенно понравилось парторгу.

— …поэтому мы, скромные служители этого величайшего создания человеческого гения, отдаем все силы его процветанию. Мы посвящаем его вам, — Заки повысил голос до патетической ноты, и все замерли, только худой Лева продолжал жевать: накормить досыта его было невозможно, — наши дорогие сельские труженики. Вам — наш труд, вам — наше вдохновение! — выбрасывал вперед руку Заки, и Камилу было стыдно перед парторгом, перед Ягафаром-агаем.

«Змея в сиропе», — вспомнил он прозвище замдиректора областной филармонии, а по совместительству — руководителя концертной бригады, конферансье и автора слов песен, которые с «огромным успехом встречают труженики села». Так местная печать обычно пишет о творениях «талантливого и самобытного художника слова». Почему Заки любит именно так называть себя в этих заметках, понятно.

…Парторг стянул наконец книзу узел широчайшего галстука, и сразу все в нем как-то пришло в норму.

Раскрасневшаяся хозяйка подносила к столу все новые и новые блюда. Девушки взмолились: после такого ужина завтра не смогут выступать.

— Завтра он вас так, девушки, растрясет, — Лева оторвался от ножки курицы и показал головой на шофера. — что по сцене будете летать как пушинки.

— Ничего, ничего, вам силы нужны, — парторг осмелился притронуться к плечу Гульсум: видимо, ему хотелось удостовериться, что артисты тоже живые люди, как и все остальные, из того же теста. — Честно говоря, дочки, сердце у меня сжимается, когда на вас смотрю. Ну, понятно, балет этот есть балет, но в чем у вас душа держится?

И такое неподдельное изумление и душевная доброта были в этих словах, что Ляля и Гульсум улыбнулись.

— Да почему, — вдруг вступила Гульсум, самая молодая из ансамбля, — это же искусство, а искусство требует жертв.

— Э, дочка, любое искусство для человека, иначе смысла в нем нет, в самом распрекрасном. И для вас самих, и для нас тоже оно добром должно оборачиваться. Вот вы даже не подозреваете, — загорелся он, и глаза заблестели молодым блеском, — какую радость вы нам доставили. Вернее, даже не радость, у вас это вдохновением называется, а чтобы утром в пять встать и коров своих накормить, да вкалывать весь день — тут тоже без вдохновения не обойтись. Вот сейчас по радио — для тружеников села чего только не передают, по телевизору почти каждый вечер концерты показывают. Но сегодня к вам все наши пришли, вся деревня, потому что вы — свои, на вас посмотреть хочется близко, не по телевизору. Нам не хватает этого…

— …общения, — подсказала Ляля и опустила глаза. Потом она чуть придвинулась к Камилу и тихонько, чтобы за разгоревшимся разговором никто не слышал, шепнула ему: — Поешь чего-нибудь…

Камил все это время, только из уважения к хозяевам, едва притрагивался к тарелке, но рюмки не пропустил ни одной, каждый раз осушая до дна. Он слышал разговор за столом уже будто со стороны, но зрение, наоборот, обострилось, и он все замечал и понимал: и как разгорелись щеки Гульсум, откидывавшей назад тяжелые косы — единственные такие в ансамбле, и как увлекся парторг, и тревожные глаза Ляли, похорошевшей в домашней обстановке — особенно грациозной и тонкой казалась сейчас ее красивая шея и собранные в узел черные волосы. Не только она открылась вдруг новой стороной в эти мгновения, но и стеснительная Гульсум, горячо спорившая с парторгом, и сам Галимзян Хабирахманович — в отличие от Заки Камил сразу запомнил его отчество, и Ягафар-агай, довольный тем, что в его доме такие гости и такой хороший и умный разговор ведет парторг.

Камил смотрел на его темные руки с узлами вен, на морщинистую прокаленную кожу над жестким воротником белой рубашки и понял, как спокойно текла здесь жизнь с тех пор, как он видел хозяев в последний раз. Как переживали они горести и радости, в том числе и все, что случилось с дочкой. Как принимали эти люди все сердцем и ни от чего не отказывались, стойко перенося все беды.

И одну такую — не самую маленькую — беду принес в их дом он.

— У нас теперь как будто даже неудобно говорить, что ты колхозник, но я везде побывал — и на флоте служил, и на стройке работал, и в Москве учился — все равно без деревни не проживем. Когда помотает жизнь туда-сюда, окажется, что крепче их вот нет, — он показал, не стесняясь, на Ягафара-агая. — Они, конечно, так не спляшут и так, как ты, не споют, — обратился он к Камилу, — для этого талант нужен. Но у них другой талант — это как у дерева: цветы — красиво, плоды — очень хорошо, но они опадают, а ствол стоит всегда. Дожди идут, холод трещит, ветер воет, а он стоит, корнями впился!

«Ну, может, Гульсум и Ляля — цветы и плоды. А эти кто? — глянул Камил на куплетиста, облившего себе рубашку и галстук. — Сорняки… А кто ты сам?..»

— Вот потому и почаще надо сюда с такими концертами, — продолжал парторг. — Я от имени всех колхозников наших говорю: приезжайте еще и начальству своему самому высокому это передайте…

«…Пустоцвет», — подумал Камил и согласно кивнул головой.

Он видел расплывающиеся лица сидевших рядом. Неужели опьянел? Нет, просто перед глазами возник вдруг родной город Сибай, к ноябрю уже утонувший в сугробах в тот далекий год…

…Снег выпал к праздникам. Первые дни после возвращения из армии Камил бродил и бродил по городу, вдыхая свежий запах этого снега, радуясь всему, что видел вокруг: суетливой толпе прохожих, занятых предпраздничными заботами, освещенным витринам магазинов, флагам на столбах и зданиях. Радость приносила даже непривычная гражданская одежда: мягкий свитер и новый костюм, которые припасла ему мать. Прихватывавший щеки морозец не пугал: Камил был молод, свободен и находился в бесшабашном предощущении настоящей жизни.

В тот день, пятого или шестого ноября, Камил возвращался домой в пустом автобусе из центра города. Улицы были тоже пустыми… Все уже сидели по домам и готовились к празднику.

А за окном все падал и падал снег — пушистый и мягкий.

На остановке в автобус заскочили две девушки. Стряхивая снег друг с друга, они весело переговаривались, прыскали от смеха, и Камил невольно залюбовался разгоряченными свежим морозцем лицами, их беспричинным весельем.

— Девушки, с праздником вас! — наклонился Камил через поручень, отделявший заднее сиденье от площадки.

Они переглянулись и опять прыснули, как будто он сказал что-то ужасно смешное или несуразное.

— Давайте, красавицы, вместе встретим праздник, — скорее от смущения, чем от желания познакомиться сказал Камил.

— Ишь ты, какой быстрый! — притворно нахмурилась на него одна — в пышной шапке из лисьих хвостов.

— Вы что же, товарищи девушки, вообще не собираетесь встречать праздник? — строго спросил Камил, подражая голосу прапорщика, который плохо пришитую пуговицу считал вопиющим проявлением разболтанности.

Девушки недоуменно переглянулись.