Камил расстегнул воротничок рубашки.

Полная темнота возле крылечка, а ему все кажется, что он стоит на ярко освещенной сцене…

«Так совсем можно свихнуться», — решил Камил и пошел в клуб за кулисы.

— Слушайте, ребята, — начал было он, но тут же все захохотали, показывая на него, и Камил, не понимая, в чем дело, уставился на них.

— Вот он, смотрите, живой и невредимый!

— Заки Галимович уже второй раз собственноручно под сценой прополз, говорит, хотя бы тело найти!

— Да что там Заки, Ляля уже волосы на себе рвет! — с деланным возмущением вступился Лева — бас-гитара из эстрадного ансамбля, а по совместительству баянист-аккомпаниатор Камила при исполнении народных песен. — Мы ее успокаивали-успокаивали, в худшем случае, говорим, какая-нибудь местная красавица выкрала нашего Челентано, завтра утром вернет живым.

— Прекрати трепаться! — неожиданно для себя самого заорал Камил, и все с недоумением на него посмотрели: обычно после концерта подолгу не смолкали и не такие шутки.

Камил это ощутил и не знал, как сгладить невольную резкость: они-то при чем?

— Ребята, здесь ночуем сегодня, что ли? — виноватым тоном спросил он, и все поняли, что сорвался случайно.

— Слушай, ну до чего ж ты любишь поспать! — опять подхватил бас-гитара, как будто не слышал выкрика Камила. — Весь вечер сегодня баиньки просится!

— Ребята, а я сегодня не усну! Посмотрите, какая ночь! — Ляля, отвлекая внимание от Камила, вышла в это время на крыльцо, где он недавно стоял, и откинула голову назад. Она как была в пуантах и гимнастическом трико, так и выскочила в темноту, только чей-то платок набросила на плечи. Ее фигура растаяла в темноте.

Тут появился сам Заки Галимович: маленький и круглый, как бочонок, он стремительно шел по сцене, успевая на ходу поправить футляр саксофона, съехавший вбок у спинки стула, дать распоряжение рабочему сцены и одновременно барабанщику Володьке — единственному своему подневольному, улыбнуться куплетисту и балалаечнику Нурпеисову — зятю директора республиканской филармонии и одновременно с умильной и снисходительной доброжелательностью столичного артиста обнимал незнакомого мужчину средних лет, которому явно жарко было в черном костюме с широким галстуком.

— Девочки, мальчики, — сладко залепетал Заки, быстрыми движениями пухлых рук созывая всех поближе к себе, — прошу минутку внимания. Вот любезнейший наш хозяин, парторг совхоза, Галимзян…

— Хабирахманович, — подсказал парторг и кашлянул.

— …Хабирахманович, — подхватил Заки, как будто и не думал запинаться, а уж отчество уважаемого парторга знал лучше имени своего отца, — приглашает нас пообщаться с нашими дорогими сельскими тружениками, перекусить, отдохнуть… Но напоминаю: чтобы завтра в девять, как штык, у автобуса!

Последние слова Заки произнес визгливо: он хорошо знал своих подопечных.

«Собираться, вы, артисты!» — со вздохом воспроизвел Лева крылатую фразу Заки Галимовича.

Заки оставил Камила ждать Лялю и Гульсум — балет в паре с Лялей, частушки — с Камилом. Девушки тут же побежали переодеваться и, вернувшись, взяли Камила с двух сторон под руки.

— Мы готовы!

Когда вышли на улицу, все сидели в автобусе, становилось прохладно. Тронулись, и парторг показывал водителю, куда сворачивать. Свет фар вырывал из темноты слепые дома и серые березы. Мотор ревел, раскачивало, как при шторме.

Куда мы едем? — с возрастающей тревогой ждал Камил, но спросить не решался: пусть будет все, как будет.

«Люди сейчас переезжают так же часто, как женятся, — любимая шутка Заки. Да и прошло столько лет… С чего ты вдруг взял, что во всей деревне тебя возьмут и приведут именно в тот дом?» — думал Камил, хотя не только в темноте — даже днем ни за что не узнал бы его.

— Ну вот, нам сюда, товарищи артисты, — вздохнул с облегчением парторг и смахнул пот со лба.

«Тракторами и комбайнами ему распоряжаться, наверное, проще, чем артистов устроить», — думал Камил, специально отвлекая себя и оглядывая место ночлега.

Огромный домина с освещенными окнами за палисадником и близко не походил на тот, что Камил пытался восстановить в памяти…

У него отлегло от сердца, и в то же время он словно бы и обманулся в том, в чем был почти уверен…

В доме их ждали: послышались шаги в сенцах, звякнула щеколда, и дверь отворилась.

— Добро пожаловать, гости дорогие, — в открывшийся проем вышел хозяин. Камил оторопел. В глубине души он знал, предчувствовал — это должно произойти, но теперь был ошарашен, что именно так и случилось.

Ляля и Гульсум поздоровались, прошли в сени, и на какое-то мгновение у Камила мелькнуло желание шагнуть в сторону, в темноту рядом с крыльцом. Но все уже были в доме, а перед ним стоял Ягафар-агай[1].

Отец Гульбики.

Последней надеждой, легким ветерком промелькнула мысль: «А может, он не узнал меня?»

— Здравствуй, Камил. Здравствуй, кеяу[2], — услышав его чистый, звонкий голос, Камил выпрямился и глянул в глаза бывшему тестю. Это было самое трудное — услышать первые обращенные к нему слова. И тяжесть, нараставшая в нем весь день, разом снялась.

— Здравствуйте, — отозвался Камил, — здравствуйте, Ягафар-агай.

— А ты изменился, — Ягафар-агай, чуть отступив, обвел Камила взглядом с ног до головы. Улыбнулся и похлопал Камила по плечу, — повзрослел.

— Скорее состарился, — так же открыто и твердо поправил Камил.

— Не подгоняй старость, она сама прискачет. Ну, ладно, давай зайдем.

Гости разбрелись по комнатам. Ляля и Гульсум уже сидели за столом, и в глазах у них было и беспокойство — где так он долго? — и смущение — ничего, что сразу же за стол?

Камил улыбнулся им и кивнул: все хорошо, а сам незаметно осматривал комнату, как будто, помимо своей воли, что-то хотел и боялся увидеть.

В этот момент из кухни вышла мать Гульбики.

Он встретился с ней взглядом — глаза грустные, в сетке морщинок, — как будто не изменились с тех пор, только добавилось седины на висках.

— Здравствуйте… — Он вдруг понял, что забыл ее имя. Но даже это не могло смутить его теперь, и так же твердо, спокойно, не прячась ни от кого, Камил сказал: — Вот забыл ваше имя, апай…[3]

— Имя человек сердцем помнит, — тихо сказала она и пошла к столу с чаем в руках.

Камил сел на приготовленное ему место и начал пить горячий чай из пиалы, почти не чувствуя вкуса. Ляля и Гульсум то ли не расслышали, что сказала мать Гульбики, то ли не поняли ничего. Остальные осматривали домотканый ковер.

— Какой замечательный новый дом вы поставили, — сказал Камил, и Ягафар-агай облегченно вздохнул: тишина, установившаяся после слов жены, его тяготила.

— Да, решил вот построить, пока силы есть. Да и сын из армии возвращается. Нам-то что… Мы могли бы в старом смерти дождаться. А этого еще и внукам хватит.

Наконец все уселись за большой стол.

— Вы нам тут целое угощение приготовили, — улыбнулся Камил, вкладывая в эти слова всю теплоту и благодарность за такую встречу.

Ягафар-агай обрадовался:

— Да что ты, не такое уж и угощение, простой ужин.

Здесь, за столом, в присутствии гостей, он изменился, как будто вспомнил, что Камил не его бывший зять, с которым можно запросто, а артист…

Мать Гульбики тоже засуетилась вместе с мужем.

— Кушайте, кушайте, — без нужды пододвигала она блюда.

— После такого концерта проголодались, наверное, товарищи артисты, да и устали, — парторг по просьбе Ягафара-агая остался и пытался начать беседу. — В гостях, бывает, разок спляшешь, потом неделю ноги болят.

Здесь, со своими, официальность его чуть растаяла, и по тому, как он незаметно подсказывал Ягафару-агаю, когда наливать, Камилу было ясно, что люди в деревне его уважают и слушаются. Вот только галстук ослабить он так и не решился: все-таки гости из области.