Резкий звонок разомкнутой сигнализации вывел его из оцепенения — обычно он успевал толкнуть дерматиновую дверь и нажать невидимую кнопку контрольного сигнала.

Внутри стоял нежилой запах — сколько здесь уже никто не был? Неделю, две?

Юлдашев включил свет, переоделся в широченный даже для его мощного тела зеленый халат — «персидский», говорили гости, когда он выходил к ним в таком барском одеянии. Потом заварил себе крепчайший кофе — врачи запрещали категорически — и, пристроившись на холодном диване, стал пить маленькими глоточками обжигающую горечь. Тишина снова наполнила дом, который — Ильдар Газизович вдруг ощутил это — жил, пока никто не приезжал сюда, собственной жизнью, и хозяин дачи не имел к этой жизни никакого отношения.

Может, в самом деле не имел? И здесь, на шикарной двухэтажной даче, и дома, в четырехкомнатной квартире в центре города — тоже? Может, он везде чужой, или, наоборот, все вокруг чужое…

Телефонный звонок, раздавшийся в полной тишине, был таким неожиданным — он привык к мягкому журчанию своих аппаратов на специальном столике, — что Ильдар Газизович дернулся в раздражении: сколько раз говорил, на кой черт делать звонок на полную мощность!

— Да! — не в силах смять раздражение, бросил он в трубку, хотя понимал, что звонивший ни в чем не виноват.

— Ты что не заехал домой? — жена говорила без обиды или раздражения, просто констатировала факт. И от ясного сознания, что ей все равно, на дачу ли он поехал или еще куда-нибудь, Юлдашеву стало вдруг пусто и горько…

И сердце вдруг защемило.

Должно быть, все-таки врачи правы, подумал он, вреден кофе…

В трубку он ничего определенного не сказал — да она особенно и не ждала ответа. Просто узнала: муж на даче, не попал в дорожную катастрофу, здоров. Остальное ее не интересовало.

— Подожди, — после затянувшейся паузы услышал он, едва не нажав на рычажки, — папа приехал, хочет поговорить с тобой, — и в трубке стало тихо.

Ильдар Газизович ждал, разглядывая едва различимый узор обоев на стене. Раньше он их даже не замечал: что-то темно-малиновое или коричневое. Жена выбирала из того, что предлагали строители… Но сейчас рисунок, нанизанный на частую вертикальную полоску, поразил его не только своей несуразностью, дурным вкусом, будуарной слащавостью, но еще чем-то неприятным, тоскливым. Что-то рисунок ему напоминал, но он никак не мог ухватить что…

— Привет! — услышал Юлдашев бодренький говорок тестя. — Ты что же это, дружок, сбежал на дачу, понимаешь, а? Хоть бы меня предупредил, вместе бы похолостяковали…

— Да так, — ему не хотелось отвечать тестю, тем более что тот в свои шестьдесят семь все понимал и между строк, и в телефонных паузах — в отличие от дочери. А уж друг друга они поняли давно и так же давно научились не показывать этого никому — ни домашним, ни посторонним.

— Ничего, все нормально, — Юлдашев хотел было переключить разговор на какую-нибудь деловую тему, но просто сказал: — Завтра увидимся.

— Хорошо, до завтра…

Он положил трубку и с облегчением выключил телефон: больше сегодня никто из семьи беспокоить не будет: жена долг исполнила, дети в школе на дискотеке. А по работе подождут до завтрашнего утра.

Он остался один. Но столь редкая и долгожданная свобода не приносила особой радости…

Тогда, двадцать лет назад, он вышел из института, медленно добрел до перекрестка и долго стоял под дождем.

Зонтика у него не было.

Потом двинулся вдоль институтской ограды налево.

К Абдурахмановым.

Теперь у Ильдара Газизовича не было сил даже встать с дивана. Комната все гуще и гуще наполнялась сумраком. Только потолок светлел. Тишина ощутимо наливалась звоном.

Две недели подряд Ильдар выстаивал тогда каждый вечер у библиотеки, ждал, когда выйдут последние посетители — почти всех он знал в лицо, — но гасли окна на втором этаже — и он прятался за углом.

Подойти к Нуралии он не мог.

Однажды вахтерша в аспирантском общежитии — добродушная старуха — остановила Ильдара.

— Слушай, сынок! — Она всех в общежитии называла сынками-дочками и нередко подкармливала ребят. — Девушка тут какая-то приходила, тобой интересовалась, не заболел ли, говорит.

Ильдар чуть не прошел мимо и вдруг остановился.

— Какая девушка? — переспросил он, хотя уже почти не сомневался: «Формуляр!»

В формуляре библиотеки ясно и четко был написан его адрес.

— Тихая такая…

— И… что вы ей сказали?

— А чего сказала? Сказала, что ничего с тобой не случилось, прыгает, говорю, как стрекозел, только под ночь тебя и вижу, вот как сейчас…

Ильдар уже бежал тогда по ступенькам к выходу, краем глаза успев заметить, как опустила вязание вахтерша, глядя ему вслед.

Он мог тогда успеть до закрытия библиотеки — оставалось еще несколько минут, да пока она еще закроет читальный зал, пока спустится со второго этажа. Даже на улице можно было бы догнать ее…

Ильдар бежал, проскакивая между прохожими.

Когда, задохнувшись, он вылетел из проулка возле библиотеки, окна на втором этаже еще светились. Теперь уже не останавливаясь, как в тот раз, он взбежал по лестнице и дернул дверь — последние посетители уставились на него, но он их не замечал: за столом сидела пожилая женщина в очках…

За два дня до его прихода Нуралия уволилась и уехала. Куда — никто не знал: ни в отделе кадров, ни девчонки в ее общежитии…

Ильдар Газизович встал с дивана и прошелся по темной комнате, задержался возле двери в коридор и замер, соображая, куда он направлялся…

В тот вечер у Абдурахмановых ты был не в форме, но, замечая недовольство на лице Наиля Айратовича, ничего поделать с собой не мог, говорил невпопад и от этого совсем терялся… Однако слова не имели ровным счетом никакого значения.

Видимо, ты сразу «очаровал», как выразился Наиль Айратович, — если не московского профессора, быстро осоловевшего и пытавшегося, помнится, петь высоким срывающимся голосом, то уж, по крайней мере, дочку своего научного руководителя — точно.

Нескладный подросток, за весь вечер не проронившая, кроме «здрасьте» и «до свидания», ни слова… Самое интересное, что тогда ты ее просто не заметил и с полным непониманием уставился на своего шефа, когда на следующий день тот передал привет от Гюльсары. У Наиля Айратовича хватило такта не заметить идиотского выражения на лице своего аспиранта.

Да, он привык не замечать в жизни того, что его не устраивало.

Тему тогда оставили за институтом, эксперимент удался. Абдурахманов через несколько лет стал академиком, а будущий его зятек с блеском защитил кандидатскую, потом — докторскую…

Ильдар Газизович догадался, что шел к выключателю: темнота в комнате сгустилась настолько, что пришлось добираться на ощупь. Он задел стул и, чертыхаясь, дернул наконец за шнур. Комната осветилась ярким светом люстры. Взгляд невольно скользнул по стенам, и вдруг он остановился как вкопанный, пораженный, что не замечал этого раньше — узоры на обоях точь-в-точь повторяли рисунок железной ограды — он сразу же вспомнил, как брел в тот вечер мимо решетки, свернув налево с перекрестка — возле института, аспирантом которого он был двадцать лет назад.

А мог — направо.

И жизнь была бы иной.

В тот день Зариф Мифтахович не шел, а летел домой как на крыльях и мурлыкал себе под нос веселенькую мелодию. Тринадцать лет! Ровно тринадцать лет он ждал этого дня. И когда сегодня позвонил начальник республиканского объединения Урманов и долго расспрашивал о здоровье, о настроении, о жене Зариф Мифтахович от удивления отвечал так невразумительно, что потом стыдно было вспоминать.