Ни о чем, кроме плана, начальство из Уфы за тринадцать лет ни разу не спросило. А тут…
Все прояснилось в конце этого странного разговора.
— В общем так, Мифтахович. Подумали мы тут и решили: хватит тебе лямку тянуть директорскую, — у Зарифа Мифтаховича внутри екнуло: «Снимают, что ли? Вроде не за что», — у нас тут в объединении главного инженера в главк забирают, пойдешь?
Зариф Мифтахович растерялся. Надо было ответить что-нибудь вроде: «Подумаю» или: «Грех отказываться от такого предложения»… Сейчас он шел по узкому тротуару возле деревянных домишек осторожно: то здесь, то там доски повыбиты, — глядишь, вместо Уфы можно в больницу попасть, — и перебирал достойные варианты ответа Урманову, но… было уже поздно. Он возьми да и скажи в телефонную трубку сразу: «Пойду». «После такой прыткости еще передумают», — мелькнула у него беспокойная мысль.
«Да нет же! — думал он. — Ну кого, если не меня? Тринадцать лет эту лямку тянул, вывел завод в передовые, вымпел третий квартал подряд получаем! И вообще… Я же не летун какой-нибудь. За эти годы на соседних предприятиях сменилось чуть ли не десяток директоров. Тасуют их, как карточную колоду, и все без толку. Не десяток, конечно, но трех-четырех — точно. А я как вжился в этот завод и, пока не довел до ума, не успокоился. И завод в меня тоже вжился — не оторвать».
«Вот сейчас оторвут наконец!» — запело в душе Зарифа Мифтаховича.
Дело не в том, что переводят в столицу, главное, что наконец заметили, оценили. Не по блату — по заслугам решили республиканское объединение доверить.
Вот что главное.
Зариф Мифтахович сейчас как будто бы с высоты увидел всю свою некороткую, без ярких вспышек жизнь — и вспомнить-то вроде нечего, только одно и встает перед глазами — как каждый месяц за план бились. И каждый день — тоже за план. Головы не поднимал, спины не разгибал. Все уйдут уж давно, а он в кабинете над бумагами корпит, днем по цехам, сам все ощупает; и какое сырье завезли, и в какую тару продукцию загружают…
Когда вернулся домой, решил, что жене пока не скажет: мало ли что… Больше всего он не любил говорить зря. Вот придет вызов, тогда и расскажет.
Но как только жена взглянула на него, сразу насторожилась: «Что это с тобой, случилось что-нибудь?»
Ох, и чутье у этих женщин! Он — ладно уж, зачем ее терзать — решил все рассказать, пусть порадуется. Больше-то и радоваться ей особенно нечему: детей бог не дал, мужа после программы «Время» только и видит… От нее и слышал новости за ужином.
Она здорово все запоминала: и на сколько процентов план выполнили где-нибудь на Кубани, и сколько нефти добыли. Про себя он называл эти поздние беседы — «ликбез». Но терпел: во-первых, интересно, во-вторых, надо ж ей кому-то выговориться…
«Ты ж от жизни так отстанешь, — говорила она, — хоть бы телевизор в кабинете поставил, а то так все мимо пройдет…»
«Некогда на работе телевизор смотреть, а жизнь эту… чего ее смотреть, ее делать надо», — добродушно ворчал он.
Так вот хотел Зариф Мифтахович спокойно, даже небрежно сказать ей: «В столицу переводят, хватит киснуть в этом заштатном городишке…» Но голос выдал его, и, когда она кинулась к нему на шею — совсем как в молодости, счастливая и… красивая, он вдруг почувствовал, что у него к горлу комок подкатывает…
— Неужели правда, Зариф?
— Сам Урманов сказал, понимаешь? А он зря не будет. Посылаю, говорит, к тебе нового главного инженера, поднатаскан, мол, его, подготовь себе на замену и собирай манатки! Вот так-то, Хафизушка моя!
Урманов свое слово сдержал. Недели не прошло, как приехал к Зарифу Мифтаховичу новый главный инженер. За эти дни директор не то чтобы переменился, но как-то смотрел на все уже иными глазами. Работал не хуже — на заводе совсем стал пропадать: раньше огрехи на потом можно было оставить, до всего руки все-таки не доходили, а тут еще больше во все вникал. Свалку на задворках ликвидировал — комсомольцев подговорил субботник устроить, ограду распорядился перекрасить заводскую… Ходил по территории, примеривался уже как бы со стороны, и сердце сжималось: завод-то свой. Все здесь на его веку появилось, каждая балочка через его руки прошла, не говоря уж о станках, сложном оборудовании, СКБ… Ходил и вспоминал, как он все это выбивал и доставал. И с каждым днем возрастала безотчетная тревога: на кого это оставит?
Но главный инженер ему понравился. С первого взгляда. Молодой, высокий, с широким разворотом плеч, волосы — густые, черные, вьющиеся — отбрасывает назад и смотрит в лицо открыто и прямо. Бывают же такие на земле! Невысокий и лысоватый, Зариф Мифтахович ко всем крупным людям проникался безотчетным почтением. И инженер сразу расположил его к себе: расставив ноги, уверенно и крепко стоял возле окна в директорском кабинете, оглядывая корпуса завода.
Звали его Яруллин Зиннур.
Директор догадывался, какие чувства обуревали его преемника — тринадцать лет назад он сам радовался, что ему доверили такую громадину: вся судьба теперь в его руках, и боялся, что не справится…
— Тебе бы киноактером стать, — говорил Зариф Мифтахович главному инженеру — потом уже, когда они познакомились поближе и знал, что тот не обидится, — девки бы афиши сдирали с портретом. А ты лямку тяжелую выбрал…
— Ничего, Зариф Мифтахович, — Яруллин улыбался и привычным жестом откидывал волосы назад, — дела хочется, настоящего своего дела — вот на чем мужчина себя проверяет!
— Это верно, — соглашался Зариф Мифтахович и в эти минуты почему-то особенно остро чувствовал, что у него нет сына — вот такого бы, гордого и упрямого…
— Ты знаешь, Яруллин, в таком хлопотном деле главное не рывки и победы, самое мелкое главным оказывается. Недоглядишь ерунды какой-нибудь — все пошло прахом, хоть ты все вроде бы крупное, важное сделал. Три раза из собственной шкуры выскочил и обратно влез без царапинки, но сделал. Вот, например, если болт на газоне валяется — труби тревогу. Значит, человеку, его бросившему, на все наплевать, не боится он ничего, и контроля настоящего нет. Из-за такого не сегодня, так завтра партия в брак пойдет — точно. И понимаешь, Яруллин, просто любить это дело надо. Я сколько раз, бывало, плюну — глаза б мои не видели, пойти куда-нибудь, думаю, в конструкторское бюро, сиди себе за кульманом и по линеечке черти. А назавтра как вгрызешься снова…
От симпатии к парню и от желания ввести его побыстрее в курс дела Зариф Мифтахович старался вовсю: самые тонкие секреты, самые верные средства — все открывал главному инженеру, чтобы вооружить его всем необходимым.
Яруллин оказался на редкость сообразительным и цепким парнем: все схватывал на лету, во все старался влезть и вникнуть сам. И, что особенно нравилось Зарифу Мифтаховичу, — не боялся говорить свое мнение, отстаивать точку зрения. Пусть говорил, еще не понимая всей тонкости и сложности производства, порой и невпопад. «Знание придет, — думал директор, — главное, решительность останется, напористость… — а это характер».
С самого утра до конца смены они колесили вдвоем по заводу, и Зариф Мифтахович удивлялся, сколько всего он, оказывается, знает о каждом станке и каждом рабочем. А Яруллин не уставал заполнять листочки своей записной книжки резким, неразборчивым почерком, какими-то линиями и значками. А сколько часов просидели они в кабинете — не существовало для нового главного инженера никаких интересов, кроме работы, и от радости, что передает завод в руки человека, так преданного делу, директор готов был здесь дневать и ночевать…
Они прохаживались по кабинету, и, обнимая главного инженера за плечи, Зариф Мифтахович рассказывал о заказчиках и поставщиках: мол, у каждого свой нрав, свои манеры. Приладиться надо к каждому, приспособиться — иначе нельзя. И к начальству тоже нужен подход: он вводил его в курс взаимоотношений с теми, кто ими руководил в республиканском объединении, с кем придется контактировать.
Через несколько дней после приезда Яруллина позвонил Урманов.
— Ну, как там посланец наш, потянет?
