Спустя несколько дней Гульбика взяла расчет и уехала домой, в деревню. Только и осталась от нее записка на столе…
Гости уже улеглись спать в большом, просторном доме, а Камил сидел на крыльце и курил. Он не мог заснуть. Вскоре вышел Ягафар-агай.
— Покурим вместе? — то ли спросил, то ли сообщил гостю.
— Можно, — ответил Камил, подвигаясь на ступеньке.
Он знал, что может сказать этот старый человек. Только в этот вечер ему показалось странным, что все годы почти не вспоминал об этой истории и не знал ничего о судьбе Гульбики…
Деревня утонула в ночи. Только качался одинокий фонарь напротив. Внизу, в стороне, шуршала на камнях река. И воздух был свеж и пахуч.
— Хорошо дышится здесь у вас, — сказал Камил.
— А-а, — равнодушно протянул Ягафар-агай, который, конечно, и не замечал, какой тут воздух, и спросил: — Черненькая глазастая — жена, что ли?
— Нет еще…
— А-а, — опять протянул Ягафар-агай. — А Гульбика тоже замуж вышла, вскоре после того… — Он помолчал. — Хороший парень был, в школе за ней ухаживал. Но, видно, счастье как отвернется от бабы, так и тросом его не затащишь… Пьет сильно. Да я не жалуюсь тебе и не осуждаю. Насильно мил не будешь.
И у нас в наше время не все ладно получалось. Хозяйство, дети — не до любви бывало. А жили. Как пара быков в одной телеге — разойдутся, телега встанет. В нынешние времена по-другому, конечно. И молодежь другая. Что говорить. Сбегутся — разбегутся, а все любовь называется. А может, и любовь — кто знает… Я ведь так говорю, не в осуждение. Человек ты теперь известный. Артист! Жаль, конечно, что все так получилось… Гульбика наша тоже неплохой была…
Камил сидел молча и смотрел в темноту.
— Хорошо, что к нам приехали, а то по радио твою фамилию услышали. С матерью все спорили: ты — не ты… Хорошо поешь, душа радуется. И людям хорошо. Вот так посмотришь и не знаешь, что лучше. Тут бы остался, детьми, хозяйством оброс, может, и не пел бы. Кто тут судья… А Гульбику все же жалко — дочь ведь. Не повезло ей. И с тобой, и с этим. И вообще. Ладно, иди отдыхай.
Камил хотел что-нибудь сказать в ответ, но слова подбирались все случайные, ненужные, глупые. Да и что он мог сказать старику…
Он долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, пахнувшую незнакомым, чужим запахом. И как-то незаметно провалился в тяжелый, беспокойный сон.
Утром его разбудили звонкие, радостные звуки проснувшейся деревни. Звякали ведра, чирикали воробьи. Он вышел на крыльцо, зажмурился от яркого солнца. По улице, бренча колокольчиками, медленно шествовали коровы. Пастух покрикивал на них и постреливал кнутом.
Густой синий дым тянулся над крышами в сторону реки.
Мать Гульбики неподалеку чистила песком кастрюлю.
— Доброе утро, — поприветствовал ее Камил.
— Что так рано встал? — спросила она.
— Выспался, — сказал он, хотя в висках ломило. — Где Ягафар-агай?
— Как где? На работу уже ушел давно.
— Жаль, — сказал он искренне, потому что хотелось еще о чем-то поговорить, как будто вчера не все было сказано.
Он пошел к реке и долго бродил по холодному песку, потом подошел к старой иве, накренившейся к воде. Длинный, толстый ствол далеко выступал от берега. Сколько поколений деревенских ребят прыгали отсюда в реку…
— Живешь? — погладил Камил ствол и поднял голову.
Река неспешно текла в молочном тумане. Возле берега проглядывало дно, усыпанное разноцветными камешками. Легким ветерком рябило воду.
Камил смотрел на медленное, завораживающее течение воды и подумал: наверное, здесь когда-то купалась и Гульбика. И вдруг почти физически ощутил время, которое протекло после этого, после той вечеринки и всего, что за этим последовало…
Ну, и что ты достиг, «известный артист»?
К чему стремился и ради чего пожертвовал многим, не только девушкой, что когда-то купалась в этой речке? Зачем-то увлек, потом зачем-то бросил. Казалось, навсегда. А жизнь взяла и вернула тебя на это место. И ты стоишь и не можешь ответить на вопрос, зачем все было…
Может быть, жизнь и есть ответ на один-единственный вопрос: «Зачем ты пришел на эту землю и зачем на ней живешь?..»
ПЕРЕКРЕСТОК
За окном идет нудный дождь. Серое небо еще с утра исчезло за его пеленой. От света фонарей и неоновых реклам посверкивают лужи на асфальте, как будто под ногами у прохожих рассыпаны стеклянные осколки. У проносящихся машин из-под скатов на мгновение вырастают водяные крылья. Перебегают дорогу прохожие с зонтиками в руках. Куда ни глянь — везде мельтешение зонтиков. Черных, прозрачных, цветных. Торопятся люди, кто зачем, пресекая друг другу дорогу, и каждому есть куда спешить — к своему теплу, уюту…
Ильдар Юлдашев посмотрел на часы: восемнадцать тридцать. Через десять минут он выйдет в промозглые сумерки и сольется с потоком машин, людей и мокрых зонтиков. И невольно подчинится дерганому ритму уличной суеты. Только ему-то куда торопиться?
Уже почти отвернувшись от окна к своему столу, он вдруг вспомнил — это было мгновенно и пронзительно, как загнанная под ноготь заноза, — что все это с ним уже было: и моросящий, бесконечный дождь за окном, и панцири зонтиков на тротуарах, и брызги из-под колес — все…
Тогда, двадцать лет назад, у него тоже оставалось ровно десять минут, чтобы наконец решиться, и чем лихорадочнее он думал об этом, тем отчетливее понимал, что положение безвыходно. Через десять минут он покинет здание института, перейдет небольшую площадку перед старой ажурной железной оградой, достигнет перекрестка и…
И должен будет повернуть направо или налево.
Налево или направо.
Или — или…
…Ильдар Газизович сразу вспомнил тот перекресток с низенькими деревянными домами и палисадниками — их давно уже стерли белые девятиэтажки, улицы расширены, и все как-то перекромсано вокруг съежившегося здания института, в котором он начинал…
Только вот перекресток так и остался не тронутым временем.
Тогда, на том самом перекрестке, ему и нужно было выбирать, куда пойти: налево — к Абдурахмановым, направо — к кинотеатру «Космос», где его ждала Нуралия.
Она была такой молчаливой и неприступно-гордой, что в ее присутствии Ильдар терялся и не мог преодолеть оцепенения, обручем стягивавшего обычную его легкость и простоту в обращении с девушками. Только и был способен незаметно, часами смотреть на ее освещенное сбоку лицо за стойкой и скользить глазами по строчкам книги. Сосредоточиться, понять, что в них написано, в ее присутствии было невозможно. За три месяца — с тех пор как Нуралия появилась в областной научной библиотеке — она, конечно, заметила эти взгляды и прекрасно знала его, приходившего каждый день к семи часам вечера, как на работу. Но ни разу не ответила на них, только изредка поднимала голову, осматривала полупустой читальный зал и снова углублялась в библиографические карточки на столе, как будто не было на свете занятия важней и интересней. Все попытки заговорить с ней, которые Ильдар обдумывал, вместо того чтобы конспектировать нудные страницы, рассыпались с самого начала от ее ровного, спокойного внимания и предупредительности: вот интересующие вас статьи в последнем номере, вот новинки книг, поступивших в библиотеку…
Часто он ждал — уже на улице, — когда погаснет свет на втором этаже в высоких окнах с закругленным верхом, и каждый раз неподвижно замирал в тени беседки, наблюдая, как легко она спускается по ступенькам и идет по узкой тропинке между двумя рядами срезанной акации. Мгновенно наступавшее оцепенение лишало его способности не только окликнуть, но даже шевельнуть рукой ей вослед.
По понедельникам он в читальный зал не ходил: по понедельникам, он знал, у нее выходной.
В то самое памятное воскресенье у него было машинное время, надо было просчитать программу. Для аспирантов институт брал у вычислительного центра самые дешевые — ночные да воскресные — часы. С утра он просидел за дисплеем и прибежал в библиотеку за несколько минут до закрытия, хоть это было бессмысленно: даже книжки не успевал выписать. Но по тому, как тревожно и резко Нуралия подняла голову на звук открывшейся двери, ему сразу стало ясно, что она ждала его, и, уже не останавливаясь, Ильдар подошел и сказал, даже не поздоровавшись, — как будто все остальные ступени сближения были ими обоими уже давно пройдены за бесконечные часы молчаливого общения в этом зале:
