А потом было комсомольское собрание. Никто не думал, что оно получится таким бурным, да и ничего, казалось, не предвещало бури.

Ирек быстро отбарабанил доклад и сел на свое место в президиуме. Представитель горкома с сонным лицом что-то записывал в блокнот, изредка посматривая в зал, который тоже жил своей привычной и в общем-то независимой от президиума жизнью: кто украдкой читал, кто лениво переговаривался с соседом, двое рядом с Гумером играли в «Морской бой»…

Выступающие сменяли друг друга: председательствующий через каждые пять — семь минут, держа перед собой листок, называл следующего оратора. Читал он плохо, коверкал фамилии, и от этого было еще тошнее. Гумер не выдержал.

— Дайте мне слово! — крикнул он, вставая.

Зал всколыхнулся: дремавшие проснулись, читавшие — подняли головы… Представитель горкома нагнулся к Иреку, и тот, смотря на Гумера, что-то начал ему быстро объяснять.

— Тебя же нет в списке выступающих! — растерялся председательствующий.

— Мне никто не говорил, что надо записываться! — так же громко сказал Гумер и зашагал к трибуне.

— Постой! — вскочил Ирек. — Тебе же еще не дали слова.

— Не дали, так дайте!

Гумер уже стоял на трибуне и поправлял микрофон. В зале вспыхнуло веселое оживление.

— Пусть говорит! — крикнул кто-то, и его поддержали аплодисментами.

— Вот я сидел и думал, — начал Гумер. — А думал я о том, для чего созывают наши комсомольские вожаки в рабочее время столько рабочих, техников, инженеров? Видимо, для того, чтобы или сообщить нам нечто важное, или послушать нас о таком же важном. О чем же говорил комсорг? О том, что мы хорошо работаем. Правда, он забыл сказать, что лично он к этой стороне нашей жизни не имеет никакого отношения. Далее. В отчете в числе комсомольско-молодежных бригад названы три, якобы созданные в нашем сушильном цехе. Ответственно заявляю, что они не только никогда не были созданы, но и не могли быть созданы, поскольку нет в том нужды. Он говорил, что экономический эффект от внедрения рацпредложений по сушильному цеху составил пятьдесят тысяч рублей. Ответственно заявляю, что за последний год у нас не внедрено ни одного предложения, а следовательно, эффект равен нулю. Далее. Комитет комсомола якобы добился важных результатов в борьбе с пьянством. Я не знаю, откуда он брал данные по нашему цеху. Но вот то, что пятеро из моих слесарей-комсомольцев в этом году побывало в вытрезвителе, знаю точно. Примерно такие же уточнения я мог бы сделать и по другой работе комитета комсомола в отчетный период. Спрашивается, зачем Иреку Фахрутдинову понадобилось вводить в заблуждение собрание? Только для того, чтобы мы с вами признали его работу удовлетворительной и снова избрали его комсоргом. Весь этот спектакль, участниками, а не просто зрителями которого мы все с вами являемся, и рассчитан на то, чтобы дать возможность Иреку Фахрутдинову еще два года посидеть в руководящем кресле. И теперь я спрошу вас: зачем вам нужно такое собрание? Книги лучше читать дома или в библиотеке, разговаривать удобнее лицом к лицу… Может, мы быстренько поднимем руки «за» да и разойдемся по своим рабочим местам? Чего же обсуждать то, чего не было? И намечать то, чего никогда не будет сделано? Приписок у нас и без того хватает, чтобы приписывать еще себе и бурную комсомольскую деятельность…

Зал несколько мгновений оглушенно молчал, потом загудел: кто-то засмеялся, несколько человек захлопали в ладоши. Представитель горкома наклонился теперь к секретарю парткома, который, побурев лицом, смотрел отсутствующе в зал. Ирек дергал за руку совсем растерявшегося председательствующего и что-то ему подсказывал. Наконец тот встал:

— Товарищи! Продолжаем собрание… Слово предоставляется…

— Пусть выступает, кто хочет! — крикнули из зала.

— Товарищи! — представитель горкома постучал карандашом по графину и строго сказал: — Есть определенный порядок, его надо соблюдать…

— Не нужен список! — потребовал чей-то голос.

— Ставь на голосование! — поддержал его другой.

Собрание почти единогласно приняло решение отменить список. Первым к трибуне вышел молодой слесарь.

— Хабиров прав, — проговорил он скороговоркой. — Ничего у нас комсомол не делает. Видимость одна. Вот я плачу взносы, и все. И пьют у нас в общежитии. Нечем заняться.

— А сам-то пьешь? — спросил из зала ехидный голос.

— И я пью… Когда деньги есть! — добавил он под сочувствующий смех. — Вот тут Фахрутдинов наговорил разного, а я слушаю и не узнаю: вроде бы и не о нас это все… Значит, врет? А если врет, зачем он нам нужен? У нас вот слесарей не хватает — пусть приходит к нам. Все делом займется. И врать тут отучим. Значит, и будет воспитание…

Зал с восторгом принял путаную, обрывистую речь слесаря — ему долго аплодировали.

— А я считаю — неправильный тон задал Хабиров, — сказал инженер из отдела снабжения. — Ему надо было сначала сказать, что он сам как комсомолец сделал, а потом уж критиковать комитет комсомола и лично Ирека Фахрутдинова. Мне, например, доклад понравился. Если есть там неточности, их надо поправить. А компрометировать комитет комсомола мы не позволим. Так что предлагаю работу комитета комсомола признать удовлетворительной. И Фахрутдинова надо поддержать. Он парень неплохой, а то, что комсомолом не занимается, это дело поправимое. Надо только сказать ему, что делать…

В одной стороне зала раздался топот, в другой — аплодисменты. Аудитория раскололась. Председательствующий стучал карандашом по графину, но стука этого никто не слышал…

— Ну, и что теперь будем делать, Хабиров?

Секретарь парткома смотрит на Гумера тяжелым взглядом, потом переводит его на представителя горкома комсомола. У того вид побитой дворняжки, но глаза злые.

— Просто поразительно! — говорит он, косо взглянув на Гумера. — Такого у нас еще не было… Я так считаю, Иван Павлович: Хабиров проявил вопиющий факт безответственности. Он — поджигатель…

— Чего-чего? — недовольно спрашивает секретарь парткома. — Давай-ка без ярлыков… Ты почему не посоветовался, Хабиров? Взял и вылез на трибуну. И перебаламутил собрание.

— Он его просто сорвал, — вставляет представитель горкома. — Повел за собой отсталые элементы.

— Какие отсталые элементы? — вскидывается Гумер.

— Крикуны и бездельники, люди, сводящие личные счеты. Вот чьим рупором вы, товарищ Хабиров, стали!

— Я высказал свое мнение. Оно было поддержано и дополнено другими комсомольцами. Так что выбирайте, пожалуйста, выражения.

— Он считает, что он прав! — возмущается представитель горкома, обращаясь к секретарю парткома. — И вы его слушаете!

— Ладно, — говорит секретарь парткома морщась. Ему не нравится разговор, но он не знает, как его продолжать дальше: с одной стороны, с другой стороны… Раньше бы — знал, сейчас время изменилось, и надо думать, прежде чем решать. Как ни крути, а наломал Хабиров дров, конечно. Теперь объясняйся, как да почему… Виданное ли дело — прокатили секретаря комитета!

Когда бюллетени подсчитали, даже глазам своим не поверил: всего десять — за, остальные — против. Спросят — куда смотрел, что ответишь?..

— Ну и что будем делать? — повторяет он свой вопрос. — Надо же секретаря избирать!

— Согласовать с горкомом кандидатуру надо, — говорит представитель, обиженный на то, что секретарь парткома уводит разговор в сторону.

— Какую? Кого?

Вопрос его повисает в воздухе, потому что ни к кому не обращен персонально. Представитель горкома пожимает молча плечами — дескать, не при Хабирове же обсуждать, он свое дело сделал. Хабиров молчит, поскольку все, что хотел сказать, уже сказал.

— Я могу идти? — спрашивает он.

— Иди, — машет рукой секретарь парткома. — Но ты себя победителем не чувствуй, Хабиров. Мы еще вернемся к этому разговору.

А на фабрике тем временем шла подготовка к проверке идеи Сафарова. Несмотря на отрицательное мнение инженеров, участвовавших в первом обсуждении у генерального директора, на письменное заявление главного механика, в котором принципиальные возражения сопровождались весьма резкими оценками деятельности главного инженера фабрики, — несмотря на все это Сафарову удалось настоять на проведении эксперимента. Выбор свой он остановил на первом агрегате. Из-за него Гумер накануне едва не поссорился с Ямилей.