Результаты оказались именно такими, как мы и предполагали. В контрольной группе испытуемые были настроены на боязнь потери, то есть они ожидали, что их уровень радости изменится больше после потери, чем после приобретения. Брачный настрой не влиял на реакцию женщин, но он менял восприятие у мужчин. Мужчины в поиске более склонны думать о том, что можно получить, и меньше — о потерях. То есть их психологическая оценка менялась так, чтобы настраивать их на более рискованные поступки. Этот результат касался не просто общего эффекта большего психологического возбуждения. Позднее мы провели другое исследование, в ходе которого поместили испытуемых в ситуацию самозащиты, попросив их представить, как кто-то вламывается в их дом. Когда активировался подтип «ночной сторож», у мужчин, так же как и у женщин, страх потери значительно повышался.

Соединяя бихевиористскую экономику с эволюционной психологией, мы, по моему мнению, переходим на совершенно новый уровень мышления в отношении того, что касается экономической разумности. Дэн Ариели, экономист-бихевиорист, очень ярко говорит о том, что мы «предсказуемо неразумны». Но это определение верно лишь наполовину. Несомненно то, что люди отнюдь не всегда рассчитывают потенциальную выгоду и преимущества различных альтернативных решений, а затем выбирают те, которые принесут им оптимальные результаты. Экономисты-бихевиористы правильно указывают, что мы вместо этого принимаем простые эвристические решения без учета важной информации. Таким образом, мы принимаем решения субъективно, не рассматривая все возможные варианты. Но на более глубинном уровне наши субъективные суждения отражают влияние очень важных и функционально значимых мотивов. Кроме того, наше неумение принять упрощенные эгоистические решения является следствием глубокой разумности. Вместо того чтобы устремляться к немедленной максимальной личной выгоде, похоже, многие из нас выбирают такие решения, которые обеспечивают генетический успех в долгосрочной перспективе.

Пока мы говорили в основном о психологии личности. Конечно, все индивидуальные особенности в вашем и в моем сознании должны действовать так, чтобы оказать воздействие на окружающий мир — привлечь партнера, обрести положение в обществе, защититься от врагов и так далее. И как это иллюстрирует дилемма заключенного, ваши и мои индивидуальные решения по сути зависят от решений, которые принимают окружающие. Но значение этой динамической связи между решениями окружающих выходит далеко за рамки ситуации, в которой двое обсуждают, кто будет оплачивать счет в ресторане, или в которой кто-то пытается избежать драки. В действительности ваши личные решения связывают вас с целой сетью совершенно незнакомых вам людей по всему миру: с работниками молочной фермы в Голландии, с финансистами из Нью-Йорка и политическими лидерами в Вашингтоне, Москве и Пекине. В следующей главе мы рассмотрим, как это все работает.

Каждый день, перед тем как идти в школу, мы с младшим братом надевали одинаковые синие джинсы, белые рубашки и голубые галстуки. По этой униформе можно было определить нашу принадлежность к католической начальной школе Св. Иосифа, расположенной на углу. Неподалеку в нашем квартале была и государственная школа № 70, но мама даже играть во дворе той школы не разрешала. Ее беспокоило не то, что дети не носили форму или хулиганили больше, чем боящиеся монахинь дети из школы Св. Иосифа, а то, что в том дворе тусовались Гаррисоны, банда подростков-хулиганов в кожаных куртках и обтягивающих джинсах с толстыми кожаными ремнями фирмы «Гаррисон» (откуда и пошло название банды). Гаррисоны вызывали тревогу у добропорядочных жителей квартала, потому что дрались, пили, матерились и занимались сексом на школьном дворе. Как любой мальчишка 50-х годов, я, естественно, считал крутыми этих типов, косивших под Джеймса Дина с их набриолиненными стрижками и сигаретами «Лаки Страйк» в зубах.

К тому времени, как я перешел в среднюю школу, от банды Гаррисонов и духу не осталось, причем некоторые попали в тюрьму. Но появилось новое поколение хулиганов на дворе государственной школы № 70. Про новых нарушителей спокойствия говорили, что они не только пили и дрались, но еще и баловались наркотиками, в том числе глотали «депрессанты» и нюхали клей. Хотя с некоторыми из буянов нового поколения я играл в детстве, позже для общения я выбрал другую компанию. Я начал проводить время в близлежащем парке с подростками, которые тоже окончили школу Св. Иосифа, а потом в большинстве своем продолжили среднее образование в разных католических школах.

Я избежал дурного влияния со стороны тех, кто нюхал клей на задворках школы № 70, и моим родителям надо бы было радоваться. Но они не одобряли моих новых товарищей. Они рассчитывали, что я буду проводить время со своими одноклассниками из элитной иезуитской школы «Риджис» в Манхэттене, где все учащиеся получали стипендию. Моим же новым друзьями, называвшим себя парнями с 46-й улицы, было далеко до интеллектуалов из «Риджис». Это были главным образом учащиеся католических школ для среднего класса, таких как «Пауэр Мемориал» или «Матер Кристи». Кое-кого из парней с 46-й исключили из католической школы, и они оказались в городской школе «Брайант», где в туалетах также нюхали клей, а по этажам патрулировал принятый на полную ставку полицейский. В отличие от юных школяров из «Риджис», которые проводили время в библиотеке и одевались в магазине «Братьев Брукс»[48], парни с 46-й улицы носили узкие брюки из акульей кожи и нагуталиненные полуботинки, курили в парках сигареты, заигрывами с девушками и слушали транзисторные радиоприемники, предпочитая ритмы ду-вуп. Как сказали мои родители, я связался с дурной компанией.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мои родители были абсолютно правы. Парни с 46-й улицы не просто оказывали на меня дурное влияние, так что я пропускал воскресную службу в церкви, тайком курил «Лаки Страйк» и пил портвейн, они были погаными друзьями. Они высмеивали меня за то, что я учился в «Риджис», и говорили, что там учатся только «тупые педики-подхалимы» (в то время так называли умников-зануд). Они насмехались над тем, что я был худой и высокий, что у меня были большие ноги и крупный нос, а старшие ребята надо мной нещадно издевались. Еще они обзывали меня сопляком, когда я отказывался драться с типами вроде Марти Магно, — внешность у него была как у Аль Капоне, и он колотил противника головой об асфальт, чтобы поставить точку в драках, которые он, кстати, никогда не проигрывал. Хоть я был у самого подножия пирамиды в этой иерархии хулиганов, я изо всех сил старался, чтобы они меня признали. А в школе приходилось общаться с худосочными «ботаниками», способными оценить интеллектуальные поиски, в которых, возможно, я бы преуспел. Я полностью пренебрегал умственной работой, бесцельно болтаясь в парке и тратя бессчетные часы на то, чтобы терпеть насмешки шайки драчунов. Я забросил учебу, и меня исключили из «Риджис» (тщетно я надеялся, что если не буду ходить в школу для умников, то эти крутые парни перестанут относиться ко мне как к зубриле).

Я покатился под гору, и исключение из школы «Риджис» было еще не концом падения, которое ускорила моя дружба с дурной компанией. Через шесть месяцев меня исключили из другой католической школы — «Пауэр Мемориал» — за то, что я ужасно вел себя на уроках и продолжал мораторий на учебу. Сбылось то, чего больше всего страшились мои родители: я «докатился» до той самой школы «Брайант», где ходили в уличной одежде и нюхали клей. Родители решили переехать в Лонг-Айленд, и это переселение было задумано отчасти для того, чтобы вырвать меня из обстановки, где я «скатывался» к злостным нарушителям и мог пойти по стопам своего давно забытого биологического папаши, который в то время мотал срок в тюрьме «Синг-Синг».