И слышал, да не понял Трубников, что говорила Параша, когда кинулась навстречу ему. Молча и растерянно стоял он перед ней, а она все глядела на него жалостливо и тревожно, все расспрашивала о чем-то…
После уж вспомнил он и заново пережил ее слова:
— Семья то у вас, Андрей Иванович, есть ли?
— Есть.
Запнулась перед тем как спросить еще:
— И дети?
— Сын растет!
Порадовалась неистово, словно сама была матерью его:
— Ой, какое счастье!
Прошла быстро вперед, наклонив голову, и села спиной к окну, чтобы утаить слезы. И тут понял с запоздавшей горькой радостью Трубников: хоть и не ответила ему тогда на любовь Параша, а носит в себе, как и он, чувство вины перед Верой. Почему? Поздно теперь думать об этом…
Из светелки спустился Алексей. Только по синей блузе, измазанной красками, и узнал его Трубников. Ничего будто и не осталось от Алеши в этом суровом на вид человеке с курчавой бородкой и глубокими морщинами на лбу. Глаза разве только — широко распахнутые, с густыми черными ресницами.
И Алексей тоже оторопело протянул руку незнакомому, худому и подтянутому офицеру с седыми висками.
Тяжело бывает встречаться иным людям через пятнадцать лет: страшно видеть им друг в друге, до чего же может жестоко сокрушить человека жизнь.
Не сразу спросил Алексея потрясенный Трубников:
— Что поделываете, Алексей Тимофеевич?
— Зайдите посмотрите! — повернулся Алексей и уже на лесенке в светелку сказал смущенно:
— Картину я на выставку отправил, а здесь этюды только…
Но как пошли Трубников с Романом Ивановичем от холста к холсту, так и не могли оторваться от них, удивляясь и восторгаясь.
— Да ведь это Савин бор, погляди-ка!
— А Тимофей Ильич! Ну как живой, вот-вот заговорит…
— И Клюева Нина тут. Ишь ты, с гитарой…
— Узнаешь, Андрей Иванович, Настасью Кузовлеву? Как есть она: и на картине такая же бой-баба!
Не думал как-то раньше Трубников, до чего же дороги ему люди в Курьевке и до чего же красивы здесь луга и леса!
— Ну спасибо вам! — сказал он Алексею и спросил восхищенно: — И как вы такое можете?
Алексей улыбнулся грустно:
— Меня эсэсовцы в лагере научили не только каждого человека нашего, а каждую травинку русскую любить…
Только сейчас заметил Трубников Парашу. Она стояла в сторонке, с тревогой и жадностью слушая, что и как говорят о картинах Алексея. И такой гордостью сияли ее глаза, и такое счастье они источали, что с невольной ревностью Трубников подумал: никогда она не любила и не будет любить никого, кроме Алексея.
Спустились вниз. Тимофей Ильич уже надел новую рубаху и праздничные брюки, расчесал бороду. Пошли в клуб. На лекцию собрались все, от мала до велика, так что Роману Ивановичу пришлось идти вперед, чтобы проложить лектору дорогу.
С волнением Трубников поднялся на трибуну.
И когда повернулся он лицом к людям, трепетно отыскивая глазами своих старых друзей, с кем колхоз поднимал, обдало его холодом: не увидел он многих. А где они, об этом и спрашивать было не надо: кто в боях погиб, кто умер.
Знал их каждого Трубников, и они его знали; верил в них, и они в него верили.
А сейчас глядели на Трубникова совсем незнакомые, чужие, новые, даже одетые по-новому люди. Кто они? Какие они? Не знает он их, и они его не знают. Может, и не слышали о нем вовсе. Да и нужен ли он им?
Как вдруг откуда-то с задних рядов веселый голос крикнул, звеня молодым волнением:
— Привет товарищу Трубникову!
Рядом ахнула тихо и обрадованно женщина:
— Здравствуй, Андрей Иванович, родной ты наш…
Поднялись все, зашумели, захлопали.
Нет, помнят его здесь — и те, кто знал, и те, кто слышал только о нем. Да, видно, за хорошее помнят, раз встречают сердечно так.
Заволокло вдруг слезой глаза. Снял фуражку с седеющей головы.
— Ну, здравствуйте, дорогие товарищи! Вот и приехал я к вам…
5
Загостился Андрей Иванович в Курьевке: не отпускают радушные хозяева домой, да и шабаш! Отнял его у Тимофея Ильича вскоре Елизар Кузовлев, от Кузовлева переманил к себе коварно Ефим Кузин, по пути к Назару Гущину перехватил и взял в плен дорогого гостя Роман Иванович.
А от Романа Ивановича и сам не уедешь! Возил он гостя на мотоцикле с собой всюду, хозяйство колхозное показывал. И в полях они побывали, и на фермах, и в лагере животноводческом, и на мельнице, и в кузнице. Сегодня тоже собрались ехать после обеда хозяйство тепличное смотреть, да не удалось. Только принялись за щи, как потемнело сразу в доме, затрепыхался на улице с грохотом сиреневый свет, и тут же зашумел по крыше сердитый ливень. Шумел, не переставая, часа два.
Куда по лужам поедешь?
Вышли оба в сверкающий после дождя сад, на скамейку перед окнами, наслаждаясь послегрозовой прохладой. А садом словно маляр прошел с маховой кистью: по земле хватил травяной зеленью, березы охрой золотистой окропил, в рябину с плеча махнул огненным суриком, а на дорожки синьку выплеснул прямо из ведра…
Слушая, как жена и теща в доме возятся с новорожденной, счастливо пересмеиваясь, Роман Иванович поднялся вдруг обеспокоенно:
— Тестя бы проведать надо. Третий день, говорят, пьет. И что с ним такое творится, понять не могу!
— Давай сходим к нему сейчас, — виновато заторопился Трубников. — Забыл я про старика совсем. Один раз только с ним и виделся, поговорить даже толком не удалось. Знаю, что обижается!
Роман Иванович позвал в окно жену:
— Маша, выйди-ка на минутку!
Выплыла из темной глуби комнаты Маша, застегивая лениво кофту, вздувшуюся парусом от набухших грудей.
Не только синие глаза ее, веснушки даже цвели материнской радостью.
— Чего тебе?
Услышав об отце, встревожилась:
— Не говори маме, я сейчас.
Когда вышли все трое на дорогу, догнал их на облепленном грязью «Москвиче» Кузовлев. Открыл дверцу, крикнул:
— Роман Иванович, в третьей бригаде пшеницу пора жать. Я дал команду, чтобы начинали завтра…
— Ладно. А сам когда начинаешь?
— Послезавтра. Садись, повезу!
Вылез из машины, поклонился с шутливым подобострастием:
— Пожалуйте, господа.
Все уселись. Роман Иванович сказал тоже с шутливой важностью:
— К тестю, да поживее у меня!
Проезжая мимо дома Зориных, Кузовлев сказал сумрачно:
— Сказывали мне, захворал шибко Тимофей Ильич. Сыновей сегодня даже вызвали сюда телеграммой…
— А что с ним? — разом спросили все.
— Кто его знает! Не жаловался будто на здоровье, а позавчера сходил в поле, на скотный двор, со внуком да с Васюткой моим и простудился, должно. Родничок там искали. Еще мальчишкой Тимофей Ильич с дедом своим наткнулся на этот родничок, да пришлось забить его тогда колом: на чужую полосу вода пошла. А сейчас хотели они тот родничок отыскать, чтобы воду на скотный двор подать можно было…
— Нашли? — встрепенулся живо Роман Иванович.
— У ребятишек спросить надо. Показывал он им, где копать.
— Нам Тимофея Ильича завтра же навестить нужно, — забеспокоился Трубников. — Может, помочь ему, чем сумеем…
Машина остановилась у самого крыльца Боевых.
— Зайди и ты, Елизар Никитич, разговор есть, — пригласил Кузовлева Роман Иванович.
Войдя в дом, все столпились смущенно у порога: Савел Иванович сидел за столом, поддерживая рукой отяжелевшую голову. Перед ним стояла недопитая бутылка водки, на краю стола, уныло свесив зеленые хвосты, лежали две луковицы. В тарелке кровоточил одиноко старый, лопнувший помидор.
Услышав стук двери, Савел Иванович поднял голову. Мутные глаза его блеснули.
— Проходите к столу! — заговорил он обрадованно, встал и, пошатываясь, пошел к шкафу за рюмками. — Ты, Андрей Иванович, чуть не месяц как приехал, а к старому своему соратнику и глаз не кажешь…
— Опять пьешь? — укорила сурово Маша.
— Мое дело, дочка, теперь маленькое. С ружьишком по лесу прошел — и все. Никакой роли я в истории не играю, никому не нужен, вот и сижу один. Отчего не выпить?
