И вскоре на холме появился… палаточный городок. Объективно говоря, наши усилия должны иметь большую ценность для этой прекрасной, но нецивилизованной страны, где нет школ и где жестокие турки сожгли все деревни и посевы, встретившиеся на их пути. Мой брат и я были, по крайней мере, в сорока таких деревнях, где в настоящее время женщины и дети лишены еды и всего необходимого для жизни… С другой стороны, мы увидели всеобщую искреннюю радость от того, что турецкое иго наконец кончилось»26.
В своем «Обращении к детям Эпируса» Айседора пишет:
«…страна была красива странной, дикой красотой, с грандиозными и величественными очертаниями гор и таинственной атмосферой засушливых равнин, которые, казалось, все время чего-то ожидают. У путешественника создавалось впечатление, что где-то вдали от нашего мира он изучает неизвестную планету…
И тем не менее на этих покрытых жидкой грязью склонах гор храбрые люди одержали победу над неприступной природой: они соорудили жилища, сливающиеся по цвету со скалами, высоко в горах, чтобы до них не мог дойти дым пожарищ, поднимавшийся из долин после варварских набегов…»
Дунканы жили в палатке на скалистом албанском берегу и каждое утро перед началом трудового дня шли купаться. Иногда, когда Айседора ходила раздавать провиант, она вымокала до нитки из-за постоянных гроз. В таких случаях она вспоминала, что в древние времена этот дикий край был жертвенником для Зевса-громовержца. Неистовство природы приятно возбуждало ее и даже успокаивало. Она коротко остригла свои поседевшие волосы и выбросила их в море27.
После нескольких недель кризиса ее здоровье начало поправляться, а вместе с этим возрождалась ее былая активность. В середине августа она вернулась в Париж, чтобы собрать пожертвования для лагеря беженцев, намереваясь вернуться в Эпирус в сентябре. Будучи во Франции, она опубликовала несколько брошюр, призывая к пожертвованиям и предлагая на продажу шерстяные ковры и одеяла, изготовленные беженцами. Она также написала своему нью-йоркскому менеджеру Фицхью У. Хенселу (из «Хенсел и Джонс») с просьбой опровергнуть сообщения, что она собирается в короткое турне по Южной Америке. В письме, посланном из дома на рю Шово, 68, 18 августа 1913 года, она писала:
«Я… буду вам крайне признательна, если вы развеете слухи, которые кажутся мне бесконечно шокирующими. Мне кажется, что если бы я сейчас могла думать о танце, то это было бы преступлением против самой жизни, а также против того ужасного урока смерти, который я пытаюсь осмыслить в одиночестве. Пройдет еще много времени, прежде чем я смогу даже просто думать о моей работе, и мне страшно представить себе, что мои друзья в Америке, которые меня любят и которых люблю я, будут считать, прочитав газеты, что я танцую в Южной Америке»28.
Вернувшись в Албанию, Айседора приняла участие в работе лагеря, но вскоре осознала тщетность своих попыток помочь восстановлению сожженных деревень. Кроме того, у нее возникла настоящая потребность увидеть что-нибудь кроме нищеты, и поэтому, убедив свою невестку Пенелопу отдохнуть вместе с ней, она отправилась в Константинополь, где ей удалось спасти жизнь молодого человека, собиравшегося совершить самоубийство, соединив его с возлюбленной29. Но телеграмма от Раймонда заставила женщин прервать свой отдых. Поспешив назад в Санта-Каранта, они обнаружили, что он и его сын Меналкас больны лихорадкой. Раймонд отказался прекратить свою работу, а Пенелопа не могла оставить его одного, так что Айседора, беспокойная и одинокая, отправилась путешествовать сама30.
Так начались месяцы скитаний: в Швейцарию с Августином, назад в пустой парижский дом, который без детей выглядел необитаемым, в Италию, где она ненадолго увиделась с Крэгом. В «Моей жизни» она пишет, что проезжала через Флоренцию, но не стала встречаться с Тедом, поскольку он недавно женился и ей не хотелось создавать неловкую ситуацию. (Крэг, конечно, не женился. Возможно, Айседора просто не хотела видеть его вместе с Еленой.) То, что она не захотела встретиться с ним ранее, на ее пути в Санта-Каранта, видно из ее письма от 17 ноября 1913 года. А позже, той же осенью во Флоренции, они все же виделись, две записки, написанные Айседорой, подтверждают это. Подтверждает это и Крэг, сделавший пометку в своем экземпляре «Моей жизни»: «Да, мы встретились. Но ты хотела быть слабой, а не сильной. Да, я помню, ты все еще думала о себе, а не об идее». (Это кажется довольно жестоким суждением, имея в виду работу Айседоры в Санта-Каранта.) Именно в это время Крэг в своем письме (возможно, неотосланном), датированном 2 сентября 1913 года, написал:
«И снова я хочу тебе помочь, а ты не хочешь, чтобы тебе помогали. Ни руки, ни губы, ни глаза, ни что, до чего можно дотронуться, не сможет удовлетворить твой голод, а сможет лишь одна вещь, которой у тебя нет. Может быть, позже?..» Что это было, чего не имела Айседора? Работа? Дружба? Может быть, она хотела еще ребенка от Крэга? Этим можно объяснить его ярость, когда он прочел в ее мемуарах о рождении ее третьего, недолго прожившего, ребенка: «Я прошептала: «Кто ты, Дидра или Патрик? Ты вернулся ко мне». Крэг так откомментировал это в своем экземпляре: «Полнейшее идиотство — переносить на новую жизнь свои обиды на прежнюю!»
Ее подруга Элеонора Дузе узнала о местонахождении Айседоры и пригласила навестить ее. Элеонора попыталась заразить ее своей кипящей энергией, но Айседора все еще была подвержена приступам самоуничижительных духовных страданий. Однажды, гуляя по берегу, она увидела перед собой прыгающих Дидру и Патрика. Она бросилась к ним, но дети исчезли в водяных брызгах, и Айседора, испугавшись, что сходит с ума, упала на землю и громко закричала.
Внезапно она почувствовала, что кто-то дотронулся до ее головы. Она взглянула вверх и увидела молодого человека, склонившегося над ней. «Я могу вам чем-нибудь помочь?»
В отчаянье Айседора ответила: «Да, спасите меня. Спасите больше чем мою жизнь, спасите мой рассудок. Подарите мне ребенка».
Их связь была коротка, потому что молодой итальянец был помолвлен. Когда он порвал с ней и вернулся к невесте, Айседора не сердилась на него. Напротив, она была благодарна ему за его любовь, потому что она снова была беременна и верила, что новый ребенок будет Дидрой или Патриком, вернувшимся в ее объятия32.
Она рассказала о своей беременности Элеоноре, которая очень расстроилась. Полная мрач-ных предчувствий относительно Айседоры, Дузе излила свое беспокойство и свое восхищение Айседорой в письме к их общему другу Люне-По:
«Она говорит мне, что ее маленький мальчик и девочка… вернулись в дом. Они держались за руки, и с ними был ребенок, не знакомый со Смертью, который улыбался своей матери…
Она, эта мать, говорила об этом бесконечно, и ее печаль была мирной, тихой и… сдержанной.
Быть со своими двумя детьми по ту сторону жизни, видеть их взявшимися за руки, улыбающимися и мертвыми! А потом вновь увидеть их живыми!.. Какая смелость, какая сила, какое безрассудство, какая гордость, какая печаль, какое заблуждение, какое удивительное сердце!..
Это удивительное и опасное существо не хочет понимать, что все непоправимо! Ее благородство столь же велико, как и ее галлюцинации.
«Непоправимость» тем не менее не влияет на тонус ее жизни, нет — она просто не замечает ее и хочет вновь броситься в жизнь, истекающую кровью… и увидеть снова… Что? — улыбку мертвого ребенка в другой улыбке другого ребенка, который будет у нее!
Извини, мой друг, за мою мелочность, но я ничего не могу понять в этом желании, в этом безумии, в этом высшем здравом смысле.
На стороне Айседоры Дункан Высшие Силы — значительнее, чем сама жизнь…»33
Как-то в Виареджио Айседора вдруг захотела станцевать для Дузе адажио из «Патетической» Бетховена. Впервые она танцевала после катастрофы, и в благодарность старшая подруга обняла ее:
«Айседора, что ты здесь делаешь? Ты должна вернуться в свое искусство. В этом твое единственное спасение».
