Под влиянием порыва она навестила мадам Иван Мироски, вдову своего бывшего жениха. Через год после разорванной помолвки, когда Дунканы жили еще в Нью-Йорке, она узнала от чикагского приятеля, что Мироски записался добровольцем на испано-американскую войну и умер от брюшного тифа во время сборов в военном лагере. Эта новость потрясла Айседору, которая еще не забыла свою любовь и держала фотографию Мироски под подушкой. Не в силах поверить в это известие, она пересмотрела подшивки газет и с остановившимся сердцем обнаружила его имя в списках погибших⁹.

Через того же чикагского приятеля она узнала лондонский адрес мадам Мироски и теперь, приехав в Англию, решила нанести ей визит. Однажды, не сказав ни слова своей семье, она явилась в пансион, где преподавала мадам Мироски. Та восприняла ее приход с известной настороженностью, но тем не менее сказала, что она часто слышала от Мироски о молодой американке. Муж, однако, все время хотел, чтобы жена переехала к нему в Америку, как только они скопят достаточно денег ей на билет. Супруги годами работали, чтобы достичь этой цели. «А теперь, — сказала она тоном, ранящим Айседору, — он мертв!» Айседора разрыдалась, а потом они плакали вместе, разделяя горе друг друга.

Айседора писала: «Я сравнивала судьбу этой терпеливой немолодой женщины, а она казалась мне очень немолодой, с моими собственными дерзкими поступками и ничего не могла понять. Если она, будучи женой Ивана Мироски, хотела приехать к нему, то почему этого не сделала? Ведь можно было купить билет в третий, самый дешевый класс. Я не могла понять ни тогда, ни позже, почему, если человек хочет что-то сделать, он не делает этого. Сама я никогда не откладывала того, чего хотела. Это часто приводило меня к неприятностям и разочарованиям, но, по крайней мере, я испытывала удовлетворение от того, что иду собственной дорогой… Я помню, как, возвращаясь домой, я рыдала не переставая над судьбой Ивана Мироски и его бедной жены, но в то же время во мне крепло чувство собственной силы и сожаление к неудачникам или тем, кто проводил всю жизнь в бесплодных ожиданиях»¹⁰. Дома она собрала письма и фотографии Мироски и убрала их в чемодан. Этим она положила конец прошлому, которое перестало принадлежать ей.

В Лондоне Чарльз Галле и его сестра Мария пригласили Айседору в театр. На нее произвел большое впечатление Генри Ирвинг в «Колоколах», и оказалось, что она видела Ирвинга и Эллен Терри и раньше. Она была восхищена Эллен Терри, но не обратила внимания на молодого человека, тоже участвовавшего в спектакле, а ведь он позже сыграл решающую роль в ее жизни. Это был сын Эллен Терри, Гордон Крэг, с которым она потом встретится в Берлине.

Айседора была очень привязана к Галле и посвящала ему все свои воскресные вечера. Также она была увлечена и Дугласом Онсли, молодым поэтом, выпускником Оксфорда. С обоими она проводила свободное время и была чуточку влюблена и в того, и в другого.

Вполне естественно, они терпеть не могли друг друга, недоумевая, что она нашла в «этом парне». Так, проводя счастливые дни с друзьями и в работе, Айседора была вполне удовлетворена жизнью в Лондоне. Тем временем Раймонд переехал в Париж и посылал оттуда самые восторженные письма об этом городе. В конце концов, он уговорил их переехать к нему. (К тому времени в Лондоне оставались только Айседора и ее мать.) «Добрая и веселая Элизабет»¹¹ вернулась к своим ученикам в Нью-Йорк, а Августин все еще был в турне по Америке. Итак, мать и дочь на пароходе добрались до Шербурга, а оттуда поездом отправились в Париж, где их встречал Раймонд.

Рисунок Кристины Далье, без даты (коллекция Кристины Далье)

Апартаменты Раймонда были слишком малы для его сестры и матери, поэтому семья сняла меблированную студию на улице Гэтэ на Монпарнасе. Секрет феноменально низкой квартирной платы (50 франков в месяц) раскрылся ночью, когда пол и стены стали периодически сотрясаться. Студия располагалась над ночной типографией. Но поскольку Дунканы заплатили за месяц вперед, им ничего не оставалось, кроме как жить здесь и пытаться не обращать ни на что внимания.

Однако пребывание в столице Франции весной компенсировало многое. Раймонд и Айседора «поднимались в пять утра, столь велико было наше возбуждение от жизни в Париже, и начинали день, танцуя в Люксембургском саду»¹. Большую часть времени они проводили в Лувре у греческой экспозиции. Раймонд зарисовывал вазы, а Айседора имитировала позы статуй, возбуждая то тревогу, то любопытство охраны. По своему обычаю они ходили в церкви и рассматривали памятники и скульптуры. Айседору особенно потрясли танцующие фигуры на фасаде здания «Гранд-опера» и рельефы на Триумфальной арке. Однажды днем они испытали большое эмоциональное потрясение, стоя на галерке «Трокадеро» и наблюдая за игрой трагика Муне-Сали, после чего отправились домой «хмельные от восторга»².

Наступило лето, и из Лондона приехал Чарльз Галле, счастливый от встречи с Айседорой и жаждущий ей показать шедевры Всемирной выставки 1900 года. Но на Айседору не произвела впечатления атмосфера выставки, которая была весьма обыденной, за исключением того факта, что проходила она в Париже. Однако к двум вещам Айседора возвращалась вновь и вновь. Это были павильон Родена и выступления японской драматической танцовщицы Сада Йакко, которая появлялась в сопровождении небольшой труппы на сцене театра, построенного специально для американской танцовщицы Лу Фуллер³. Мягкие, волнистые движения японки, видимо, казались Айседоре невольным подтверждением ее собственной реакции на «искусственные ужимки и прыжки» в балете. Что касается Родена, то она была просто потрясена величием его скульптур. Перед ней был ее союзник, который, как и она, изучал греческое искусство «для того, чтобы постичь естественные движения человеческого тела». Что же до его несколько небрежного отношения к голове или рукам, вызывавшего недовольство некоторой части публики, то для тех, чьи глаза привыкли к произведениям Микеланджело, это было вполне нормальным.

Галле вернулся в Лондон осенью, но перед отъездом он познакомил двадцатидвухлетнюю Айседору со своим светским двадцатипятилетним племянником Шарлем Нуфларом, а тот, в свою очередь, представил ей своих друзей: Жака Бони и Андре Бонье. Все три приятеля были восхищены Айседорой и часто брали ее в гости к своим друзьям. Увидев ее интерпретацию Шопена, Бони решил познакомить ее со своей матерью, мадам де Сент-Марсо. Будучи женой скульптора и музыкантшей, она собирала у себя в салоне элиту артистического и светского общества Парижа⁴. Она пригласила Айседору выступить у нее в пятницу вечером, и, к удовольствию всех трех кавалеров, та имела большой успех. Таким образом, Айседора могла считать, что путь в парижское общество ей открыт.

После триумфа в салоне мадам де Сент-Марсо Айседора танцевала в домах герцогини Грефуль (известной красавицы, которой восхищался Пруст), княгини д'Юшес и американки по происхождению принцессы Эдмонд де Полиньяк, которая стала самой восторженной поклонницей своей соотечественницы⁵. Теперь, приобретя известность в Париже (она танцевала даже в Елисейском дворце для президента Франции), Айседора задумала дать серию выступлений в своей домашней студии. Список приглашенных на эти вечера существует до сей поры, написанный ее собственной рукой в голубой записной книжке, которая хранится в Библиотеке исполнительских искусств. Среди приглашенных были Габриэль Форэ⁶ и Октав Мирбо⁷. Кроме того, 12 декабря 1901 года появилось очаровательное объявление о предстоящем выступлении: «Мисс Дункан будет танцевать под звуки арфы и флейты в своей студии вечером в следующий четверг, и если вы чувствуете, что десять франков не слишком дорогая плата за то, чтобы увидеть это маленькое существо, танцующее вопреки ударам судьбы, — приходите!»