И вот уже село: из открытого окна какая-то веселая женщина смеется по радио, смеется громко, радостно — что ей до рассказа деда; проезжает мимо автобус со снопом пассажиров, чуждым дедовым думам, а тебе кажется, будто каркает воронье, что когда-то над ветряком и кровавой ярмаркой вихрилось, и ты тайком касаешься не заправленной в штаны дедовой полотняной рубахи — то ли ищешь у него защиты, то ли самого деда Гордея хочешь защитить от черного воронья, и так вы идете — дед Гордей в запахах трав и пчел впереди, ты позади в тех же запахах и густой музыке…

Княжья гора выгибает медвежью спину на краю села, но начинается сразу за их усадьбой, за огородом. Огород будто разогнался под гору — и перехватило дыхание, он обессилел, зацепился за ближние утесы, распластался рябым рядном, на котором вороньим крылом блестит чернозем, желтеет суглинок, вырванными из лисьей спины рыжими комьями светится глина, скользко взблескивает вязкий ил, застывшими струями в разные стороны брызнуло мелким пепельным песком. На меже, похожей скорее на ограду, в полыни и лебеде навалены всякие пни и камни, что за многие годы выкопаны на огороде, еще всякие кости — попробуй угадай, чьи это кости, каких виданных или невиданных зверей, если эти кости так и прут из земли, хоть выкапывай их весной, хоть осенью, они не исчезают, словно земля родит не только картошку и подсолнухи, но и желтые и белые кости, будто где-то там, в темной ее глубине, рождаются звери, там живут, умирают, а на белый свет приходят вот такими костями, что оградой улеглись на огородной меже. А еще в той ограде угластые камни, которые то ли в земле сами обтесались, потому что земля умеет и тесать, то ли в каких-то пещерах их когда-то рубили и тесали, и они растерялись повсюду, — вон дед Гордей, баба Килина и ты с матерью находили их и находите, сбрасываете на межу, — больше некуда. А еще среди камней и костей какого только нет железа, не совсем изъеденного ржавчиной: тут и обломки всякого разбитого оружия, и рваный металл осколков, и снаряды, и патроны, и мины-тарелки, и боевые замки с истлевшими пружинами, и стволы, и железные ободья, — земля не переставала и не перестает плодоносить этим ломом, извергая его из своего лона, и кто знает, сколько его еще осталось в темной глубине, где минувшие века не спят, а собрались вместе и посылают в белый свет свои подарки… В детстве ты стоишь на огородной меже, на этой ограде, устремляясь взглядом и душой на Княжью гору, закрывающую небосклон так, как мать закрывает от солнца ладонью лоб, но ограда не пускает, вцепилась в тебя с непреоборимой силой. Княжья гора перед глазами точно картина, которую хочешь увидеть вблизи и остерегаешься, — не только загадочностью от нее веет, но и страхом, пронзающим грудь, и хоть стоит мягкий день, но с Княжьей горы словно обваливаются каменные громы, и каменными громами обваливаются на твою память легенды и предания, которые доводилось слышать про Княжью гору, из тех былей и небылиц перед взором твоим проходят волки и медведи, хищные и мирные птицы, грабители и разбойники, половцы и татары, выходят духи чистые и нечистые, всякие лесные чудища, что боятся дневного света и таятся в глухих пропастях, а еще диковинное лесное эхо, которое не что иное, как чьи-то таинственные голоса, но никому не дано увидеть, каким химерным чудищам принадлежит это долгое и прозрачное, хрустального звона лесное эхо. Ты жаждешь очутиться среди таинств Княжьей горы, там, где твой батько бродит ветром, где живет твой батько-ветер, хочешь встретиться с ним, ощутить прикосновение ветра к лицу и рукам, услышать его прохладный родительский шепот, ведь должен батько сказать своему ребенку добрые и такие нужные слова шелестящим языком ветра, в тебе от ожидания встречи с батьком-ветром звенит и едва не рвется какая-то струна, но ты почему-то не можешь полететь на Княжью гору, не можешь оторваться от ограды, ноги твои в землю поврастали, как поврастали картошка и подсолнухи, вишни и яблони. О батьку-ветер с Княжьей горы, видишь ли своего сына вот тут, под горой?

У подножия Княжьей горы стоит шатровый ясень, будто пожилой богатырь, а под ясенем хатка старая в ржаво-рыжей черепице, точно в клетчатом платке, дверь в хату настежь открыта — свободно птице влететь, свободно впорхнуть цепкому ветру, свободно путнику войти…

Баба Килина всегда поет эту песню, когда ведет тебя за руку мимо этой хатки под шатровым ясенем. Здоровается со старенькой, как сама, Онисей Гайдаржею, что выходит из хаты к воротам, и ткут они, давние подружки, тихий разговор, да и, кажется, проблескивают в их речи нити серебряные и золотые, белые и черные, а также зеленые и красные. Серые глазки глубоко сидят в подбровье у седой Гайдаржи, колесом согнутой, и дрожит в глазах по росе-слезинке. Всегда в глазах зеркальная роса — весна ли, осень или зима.

Пусть весна, пусть осень, пусть зима, а баба Килина сидит с подружкой Онисей Гайдаржею; снуют и снуют цветистые нити беседы, а из того разговора прорастает зелень-рута их отлетевшей когда-то жизни, в которую тебе, кажется, не заглянуть, но все же заглядываешь, уж такие в их беседах нити волшебные, что ткут и ткут живо минувшее…

Однажды в вишневый осенний вечер, далекий-предалекий, конь вороной ступал через пылающий багрянцем лес на Княжьей горе, сквозь шорохи и страшные вскрики листопада. Сколько раз конь вороной ходил этой дорогой — будь то ночь лупоглазая, как сова, будь то рассвет пугливый, как полет кряквы над Днепром, — потому и знал эту дорогу каждым подкованным своим копытом, каждой чуткой жилкой, но сейчас пугался и фыркал. Уж не тех ли боялся людских теней, что в шестеро рук вели его под уздцы? Вывели из леса к подножию Княжьей горы уже в сумерки, когда тьма выросла густой коноплей, вывели как раз к огороженному жердями двору, привязали к воротам, растаяли во мраке ночи, а вороной уздечку зубами грызет, а вороной тяжело приседает, словно с перепугу, что дорога перед ним вот-вот разверзнется.

И возвращалась Онися домой — навещала родичей в соседнем селе, вот и хата близка, у ворот коня приметила, и сердцу так терпко стало от радостной боли.

— Семен, милый, ждешь меня!..

И как было не узнать коня, как было не узнать на коне ее суженого, Семена-кавалериста, который каждый вечер наведывался, которого и сегодня ждала.

— А я задержалась, Семен!

Конь переступал ногами, прядал ушами, а суженый молчал.

— Ты сердишься? Или заснул, Сеня?

Должно быть, заснул от усталости — ведь у него столько хлопот в сельсовете и кроме сельсовета! — вот и покачивается, как камышина покачивается в воде, и плечи его опали.

— Вот я разбужу тебя, Сеня… Сходи с коня, Семен, пойдем в хату, умоешься криничной водой, белую постель тебе постелю… Почему же ты с коня не сходишь, Семен?.. Кто твоего коня привязал к воротам?.. А тебя кто к коню узлами привязал, Семен?.. Горюшко, да что ж это такое, беда какая, горюшко… А-а-а!..

И, деревенея телом, чувствуя, как волосы зашевелились на затылке, глаза острой болью рвутся из глазниц, вскрикнула в ночь — сначала тоненьким голоском, потом нелюдским, по-волчьи протяжным криком, и тот звериный крик Ониси упал в чащи лесные на Княжьей горе, лес ответил эхом, конь качнул гривастой шеей, словно пытаясь всадника своего сбросить, или силился в отчаянье достать занузданной мордой до серпа молодого месяца в небе…