— Ну, идем, а то уже скоро обед, кто ж в такую пору ведет скотину на ярмарку?

Старуха слышит и не слышит, блуждая взглядом не только по ярмарке, но и по улочкам, что речушками стекаются меж подворьями сюда, в логовину, вытоптанную колесами возов, людскими ногами, конями, козами, свиньями за целые века, а еще и такими весенними ветрами, как нынче, ибо с людьми и веками разве ж и ветры не базарят!

Внук Валерка сердится на оторопевшую бабку, что готова хоть до могилы ждать у моря погоды, снова ныряет в ярмарочный круговорот, а через какое-то время выныривает у нераспроданного товара, уже, верно, не надеясь застать бабку. Но Ярина, похожая на вытрепанный сноп, все стоит, и ветерок не в силах по стебельку-колосочку разодрать тот сноп, хотя дергает и дергает.

Внук Валерка идет не один. Он тащит за руку свою жену Марину, и от этого у молодицы дергается плетеная корзина, качается расстегнутая кофта, болтаются груди под кофтой, развеваются пышные черные волосы, даже кривая улыбка на белом одутловатом лице словно разболталась.

— Ты такая!.. Ты сякая!.. Ты виновата!.. Если б не уговорила!

— Кто виноват, что своим умом не живешь!..

Люди оглядываются на разошедшихся не в меру супругов, что бранятся и разбрасывают каменья ссоры.

— Ну, баба, пора и в село! — кричит внук Валерка. — Мы уже с Мариной побазарили, а вы своего все равно не дождетесь, — вон где уже солнце стоит!

Солнце и вправду поднялось высоко, ярмарка рассасывается, и лишь две коровенки стоят непроданные, их хозяева медленно собираются с торжища.

— И Марина тут? — спрашивает старуха.

— Уже распродалась, — сквозь зачерствевшие уста секутся слова у злой Марины. — Копейка никогда не бывает лишней.

— Лишь бы вы только не ссорились… Поезжайте, дети, а я постою, может, кто-то и приведет телушку…

— Да кто ж приведет, когда поздно! — пристает к старой внук Валерка.

— Э-э, дети, не говорите! — хитрой улыбкой запаутинивается лицо бабы Ярины. — Думаете, воры не хитрые? Хитрые, еще и какие! Приведут телку на продажу не тогда, когда их ждут, а когда их не ждут… А я — дерг за руку!.. Разве ж для себя телку держу? Для вас, дети. Хочу отдать, чтоб молоко свое имели, потому что двум вашим девчушкам без молока ох как туго… Если б хоть работу какую-никакую нашли, а то бежите от работы, как нечистый от святой души. Болтают люди, что вы пропащие, а какие вы пропащие, раз ты мой внук, а ты моя невестка! Вот увидите, приведу с ярмарки телушечку! Не может быть, чтобы воры перехитрили бабку.

— Ну, глядите, мама, — только и произносит Марина.

— А-а-а! — острым криком разрывает упругий весенний воздух внук Валерка, кажется, готовый тотчас расквитаться со всеми ворами на белом свете.

Они идут по опустевшей ярмарке, а баба Ярина стоит у выбитых штакетин, похожая на вымолоченный и вытрепанный сноп, на который натыкается ветер, дергая и дергая за сплющенные колосочки — тесемки на платке.

— Гад я, перегад, — ругается внук Валерка, выйдя за ворота ярмарки и спотыкаясь на ровной дороге. — Разве не гад?

— Лучше выпей, — вяло отзывается Марина какими-то плоскими на плоском лице губами, доставая из плетеной корзины отпитую бутылку водки. — Подремонтируй нервы, а то расклеился, как старая галоша.

Оглянувшись — нет ли поблизости милиционера, внук Валерка прямо из бутылки перелил в горло полбутылки, тяжело выдохнул:

— Тьфу ты, столько переживаний!

— «Столько переживаний»! — передразнила Марина, пряча бутылку в корзину. — Еще рукам дает волю на ярмарке! А если б сдачу схватил?

— Жаль старуху, что там ни говори!

— «Жаль старуху»! — снова передразнила. — А меня тебе не жаль? Ты себя пожалей!

— Всех жалко! — не сдавался Валера. — С тобой попасться — раз плюнуть!

— А с тобой? С тобой трудней попасться?

— Разве не ты зудел, чтоб телку живцом продавать? — наседала Марина на мужа, который становился смирнее от выпитого. — Мол, красивой масти телка, то и выручим больше. Где б мы сейчас были с этой большой выручкой, если бы Ярина поймала нас на ярмарке!

— Твоя правда… Но кто б мог подумать, что старуха кинется искать телку аж в районе…

— Бабка Ярина старая, но хитрая, ты не в нее удался, живешь занятым умом. Скажешь, что не занятым? Кто скомандовал зарезать телку и продать мясом, а не живым весом?

— Ты скомандовала, — признал понурившийся муж.

— Ведь кто по телятине узнает, какой это телушки мясо! Телятина — и все! Попробуй докажи. Уторговали, теперь хоть немного не будем думать про живую копейку. Можно и казенки в магазине купить, а то вся эта бурячина в горле стоит.

На автобусной станции, обсаженной яворами, в зеленых дымах молодой листвы чернели вороньи гнезда. Тут, укрывшись за газетным киоском, допили водку и, заедая ливерными пирожками, уже не ощущали в душах недавний страх, отошли, повеселели.

В автобусе Валерка захохотал и зажурчал на ухо Марине:

— Бабка для нас… телку держала, ну?.. Все равно… нам бы досталась!.. Ну, не сегодня, так… через месяц!..

— Иль мы не угадали? — так же отвечала на ухо, чтоб не услышали пассажиры. — А у нас пятилетка — за четыре года!

— Досрочное выполнение плана!

— И перевыполнение…

— А за перевыполнение — премия… Вот зайдем в магазин — и премия…

Знай хохотали, а мужчины и женщины, возвращавшиеся с ярмарки в ближние села, не без веселой зависти поглядывали на пару, которая, видать, нынче славно поторговала, — видать, и магарыч хороший распила.

— Слышь, Валерка… Это ж бабка Ярина стоит сейчас на ярмарке и ждет, что ей телку приведут прямо в руки…

— Ха-ха, приведут, пусть ждет…

— Ха-ха, дождется…

— Ха-ха, среди лета — околевшего!

В полях за районным городком солнце золотым гребнем расчесывало шерсть облаков, неполосканных и нечесаных, праздничными ризами стелилась озимь вдоль дороги, и черные костистые ветви старых диких груш брались вспышками первого цвета…

У тетки Варняги радость: приехал сын с женой и ребенком.

Серо-голубая, как летняя туча над селом, машина «Волга» стояла во дворе под грушей с распахнутыми настежь дверками и походила на странного жука, распростершего крылья для полета. Возле машины на вкопанной в землю лавке сидел шофер в черной кожаной куртке; из распахнутой куртки гремела красным громом яркая сорочка, а из нее торчала длинная худая шея, увенчанная головой-буханкой. Шофер с выражением пресыщения и скуки в тихих и глубоких, как речные заводи, глазах оглядывал буйную зелень огорода, покосившуюся, из орешника, изгородь, скособоченную хатенку, покрытую рыжей выщербленной черепицей.

Не один, проходя мимо усадьбы тетки Варняги, видел машину с важным, городского вида шофером, не один мог позавидовать, что тетка наконец дождалась своего счастья. Долго ждала, однако дождалась.

Сколько себя помнит Варняга, она трудилась на сахарном заводе едва ли не на самой тяжелой работе — на мойке бураков. Среди таких же отчаянных женщин. И осенью, и зимой, пока завод клубился дымом из высокой, поднебесной трубы, Варняга знала только мойку, а весной и летом копалась на огороде, выхаживала поросенка, держала кур, ведь какой теперешний сельский работник мог бы прожить лишь с получки, забросив приусадебный участок! Век провековала одинокой, муж ее, балагур и гуляка, погиб совсем по-дурному: ехал ночью в подвыпившей компании в кузове грузовика и то ли сам выпал из кузова, то ли хлопцы выбросили под пьяную руку, следствие не очень-то и выясняло причину. Похоронили тут же, на сельском кладбище, но потом его родители, жившие на Донбассе, передумали: перехоронить сына дома, да и только, чтоб на могилу наведываться. Так разве не вырыли гроб, не повезли через всю Украину? Ой, то путешествие — от могилы к могиле!

Марко удался в отца: словно ветер, разбойник разбойником. Еще в восьмом классе насобирал денег на мотоцикл, объездил все окружные села, без него не могли обойтись на танцах ни в одном колхозном клубе. Часто только и спасался на мотоцикле от таких, как сам, пока — уже в десятом классе — не вернулся без мотоцикла, где-то в тех разъездах кто-то одолжил у него на вечные времена…