Сколько же это лет Марко не появлялся в селе? Должно быть, и мать не сказала бы: как пустился в странствия, так и странствовал по всему миру, изредка подавая весточку красочной поздравительной открыткой если не на Май, то на Октябрь.
— Ну, Мотря, показывай своих гостей.
В хату вошел старичок, сухонький, как щепка, с белым клинышком бородки на костлявом лице, а глаза твердые и круглые, словно из дерева выточенные.
— Васильевич? Молодой, как и сто лет назад! Ну и молодежь теперь пошла, не ржавеет, — захохотал подвыпивший Марко, пожимая жилистую руку старого Васильевича. — Ну, нам не страшно идти в атаку на субъективную действительность, если впереди такая гвардия.
Васильевич рассматривал Марка, одетого во все белое: белые немецкие кроссовки, белые американские джинсы, белую японскую сорочку, белый вельветовый картуз — финский или шведский. На загоревшем лице вылущились в какой-то меловой улыбке зубы-фасольки. Светлые пушистые усы обвисают словно кисти, на которых пена повисла.
— Хозяйничаете вдвоем с матерью? — догадался Марко, наблюдая, как проворный Васильевич (его в селе называли «шустряком»), снял шляпу и положил на лавку, как зачерпнул из ведра чашку воды и жадно пьет.
— Я без Васильевича как без рук, — застрекотала мать. — Хоть и сама привыкла делать мужскую работу, а без мужской помощи все равно не обойтись…
Мать словно упрекала за свое одиночество, а потому Марко сказал снисходительно:
— Да разве я с претензиями? Каждый живет не так, как хочется, а как можется.
— Где ж твоя жинка? — Лукавинки сочно зазвучали в сухом голосе Васильевича. — Сороки принесли на хвосте, что не один наведался.
— Ребенка укладывает, — кивнула мать на дверь в соседнюю комнату. — Может, и сама уснет, устала с дороги. А ребенку нездоровится…
— Ну, быстренько за стол, — пригласила мать. И к Васильевичу с горькой обидой: — Сколько не виделись, а Марко уже в дорогу. Нет того, чтобы погостить, чтоб я внучеком потешилась, чтоб он по зеленой травушке поползал.
— Работа, мама, работа, — сказал Марко, садясь за стол. И на вопрошающий взгляд любопытного ко всему Васильевича кивнул: — Засекреченная!
— Теперь много всяких секретов водится, — словно примирился с уклончивым ответом Васильевич. — А на секретной работе и люди секретные. Должно быть, ты секретный, раз так долго в село не пускали.
— Шофера зови к столу, — сказала мать. — Нужно покормить человека…
Шофер вошел в хату с выражением гордой скуки на сытом лице и, прежде чем сесть, белым батистовым платком вытер лавку. Щурился на голые углы, на бумажные цветы в дешевой ядовито-синей вазе из стекла, что стояла на телевизоре, на лежанку, застланную рядном домашнего тканья.
— Горик, пообедай с нами, — панибратским тоном обратился к нему засекреченный Марко.
— Почему бы не пообедать, Марк Юрьевич, — с подчеркнутым уважением произнес тот, одновременно раздражительно раздувая ноздри от кисловато-прелых запахов, устоявшихся в непроветриваемой хате.
— Мы с Гориком живем душа в душу, — похвалился сын. — Горик — золотого ума человек, даже командует мной.
— Командую, — засмеялся Горик. — Командую только в дороге — и то не всегда.
— Ну, — подкинул слово лукавый Васильевич. — Каждый должен командовать на своем посту. Коли я, к примеру, столяр в столярной мастерской, то я там командую, а не председатель сельсовета, потому что председатель сельсовета командует в сельсовете, где я не командую, так?.. Пусть в автобусе едут хоть сколько начальников, а командуют в автобусе не они, а шофер, правда? Шофер — великая сила на своем месте…
— Ваша правда, папаша, — не без высокомерия засмеялся Горик. — И нет такого, чтобы он был не великой силой!.. — И отодвинул стакан, в который Васильевич уже налил водки: — Нет, нет, такая большая сила, как я, за рулем не пьет.
Выпив и закусив, Марко зацвел лицом — таким блестящим и свежим, будто только что купленный в магазине кумач для праздника.
— Мама Мотря! — летал голосом по хате. — Ни перед кем так не виноват, как перед тобой. Но ведь работа у меня хоть и славная, перспективная, но такая, что ухватила за горло — и держит.
Марко зажал горло растопыренными пальцами, вытаращил глаза, в которых застыла серо-небесная хмурость, показывая, что работа и вправду держит насмерть.
— Хоть бы один отпуск провел дома, как люди. А когда женился, разве пригласил на свадьбу? Собрались самые близкие друзья — да и обкрутились с Надей. И невестку не привез раньше показать, потому что все некогда. А разве сейчас собрались к вам по-людски? Где там по-людски, коли нет времени! Вы уж простите, мама Мотря, за такой приезд.
— Спасибо, сынок, спасибо, что навестил, — почтительно поджала обескровленные губы Мотря Варняга, искренне обрадованная гостям.
— Не за что благодарить, — казнил сам себя сын, и голос его звенел странными вскриками чайки. — Разве и сегодня к вам приехал по-людски? Нет, летел в командировку, все на свете забыв. Так вот Горик — голова у меня, не каждый имеет такую голову, как мой шофер. Ну, он у нас с Надей как родной в семье — все знает. Вот он и посоветовал. Прихвати, говорит, Надю с ребенком да заскочи хоть на день к матери, покажи Надю с ребенком своей матери. А как гнал машину, чтоб выкроить лишний час, чтобы заскочить в село… Прости, мама, даже в магазин за гостинцами не попали, в такой горячке приходится…
— Сам — дорогой гостинец, — верила и не верила быстрая в движениях хозяйка, которая, казалось, должна была бы сидеть за столом, а не метаться то за тем, то за этим.
В соседней комнате послышался писк младенца, наконец-то проснувшегося. Марко, молодой отец, вскочил, но шофер властно положил ладонь на его плечо:
— Вы, Марк Юрьевич, с родней поговорите пока, времени у нас с комариный нос, а я уже там похлопочу.
И, неловко зацепив ногой косолапый стул, исчез в соседней комнате.
— Горик — редкостной души человек, он ребенку и за няньку, и за сиделку, и за игрушку… Ну, ясно, потому что у Горика и сердце доброе, и время есть, а что ребенку от моего доброго сердца, если я по неделям дома не ночую.
— Повезло тебе, — заметил Васильевич. — Теперь среди молодых на такого не попадешь, чтоб ему чужое стало роднее своего.
— Да и старые уже переводятся, — ввернула Мотря. — А Горик свою семью завел?
— Чтоб такой, как Горик, и не завел! Еще заведет! Девчата сами виснут на шею, а он с ними строгий и разборчивый, чтоб не обжечься.
— Теперь все обожженными ходят, — молвил Васильевич. — И живут обожженными. Да и не по одному разу обжигались, вот что худо.
— Эпоха обожженных настала! — засмеялся Марко. — Обжигаются что старые, что молодые, с достатком и без достатка, никакой ответственности перед детьми.
— Жалко больше всего детей, — вздохнула Мотря Варняга, которая всякого в жизни нагляделась.
Появился Горик с ребенком на руках, а за ним в проеме дверей молодая невестка, одетая в японский бархатный халат с драконами. Золотоволосая, она походила на расцветший подсолнух, который словно кто-то с веселой дерзостью украсил двумя синими цветочками барвинка, — на цветы барвинка походили большие, широко открытые глаза. С ее появлением посветлело под низким потолком, у всех еще сильнее распогодились лица, а старый Васильевич удовлетворенно крякнул, и острый нос его словно бы заострился от любопытства.
— Где ж ты нашел ее такую?
— Да уж нашел, — радовалась Мотря, что сын угодил невесткой не только ей или Васильевичу, но и каждый в селе позавидует такой удаче.
— Нашел — и не выпущу из рук! — пообещал Марко. А как только ребенок захныкал на руках у Горика, попросил: — Может, поиграешься с ним на дворе?
— Я сама, сама, — потянулась Мотря к внучонку. — Пусть шофер поест…
Однако Горик не отдал ребенка, а, выйдя во двор, пустил горластого ползуна на траву ползать, а сам включил кассетный магнитофон в машине. В хату ворвалась дикая музыка, задорные ритмы, выкрики то ли людей, что стонали по-звериному, то ли животных, что стонали по-человечьи. Старый Васильевич вызмеил улыбку на губах, Мотря круто подняла брови, Марко притоптывал под столом, а золотоволосая невестка лучилась расцветшим подсолнухом. Мотря угадала движение невестки, хотевшей взять рушник с гвоздя на стене, быстро опередила:
