— Садись, доченька, да застели рушником колени, чтоб не капнуло.

Невестка легким облачком опустилась на табуретку.

— Радуйся, мама, что дождалась ее! — захохотал Марко.

— Радуюсь, сын, радуюсь…

— Мы все радуемся, — кашлянул Васильевич, постреливая глазами-сверлышками, и похвалил: — У нас таких нет.

— Слышишь, мама? Надя мне уже уши прожужжала, чтоб тебя забрать в город. Мол, сколько еще должна ты надрываться на мойке? Присматривала бы за маленьким, чтоб в ясли не отдавать, а квартира трехкомнатная, есть даже где потанцевать.

— У меня лишь танцы в голове и остались, — странной скупой улыбкой искривились материны губы. — Да и куда мне с родного подворья? Не приучена я к городу… Вон Васильевич уже ездил к сыну в Казатин… Хорошо, что хату не продал: покупатель не нашелся, так было хоть куда вернуться.

— Конечно, — подкинул Васильевич. — Не повезло с покупателем, а вышло к лучшему.

Невестка, смакуя жареную курицу, молвила:

— Мама, не захотите в городе, будете жить на даче, у нас дача за городом, в лесу, возле озера. Марк, приглашай маму на дачу!

Сын провел ладонью по потемневшему лицу, словно стирал досаду:

— Руки не доходят до дачи за проклятой работой. Первый этаж уже есть, а второго еще нет.

— Двухэтажная? — удивился Васильевич. — А что, в нашем селе уже появились в полтора этажа, скоро и до двух этажей дотянутся.

— Почему бы и нет — при теперешних достатках! — согласился Марко. И словно сконфузился. — Немного с деньгами забуксовали, потратились… Ну, ее родители, — улыбнулся Наде, — помогали, чем могли, но и они потратились. Слышишь, мама? Тесть мой чудак, вот вы познакомитесь с ним… «Жигули» продал, чтобы нам на дачу подкинуть деньжат. Нет, нет, отдам за год-другой деньгами, а коли не деньгами, то отдарю тестя «Жигулями», а как же, за добро — добром!

Вошел шофер Горик с притихшим ребенком на руках, прислушался к разговору.

— Вот уже о детях приходится думать, а за первым не задержится второй и третий, ведь Надя страх как любит малышей! — Попробовал взять ребенка с чужих рук, но тот слезно завопил. — Ша, не буду брать, раз у Горика тебе лучше. Видишь, мама, шофер ребенку роднее отца, нужно вам переезжать на дачу, пусть к вашим рукам привыкает.

Ребенок затих, прижавшись к Горику.

— Ну, у меня какая-то копейка насобиралась, потому что заводские деньги не трачу, а немного приторговываю овощами, — сказала Мотря Варняга, умевшая беречь копейку, напрасно не растрынькивала. — Кто ж не знает, как тяжело строиться… На два этажа, говоришь? Ну, моих не так много, чтоб аж на два этажа… Васильевич, а пойдем-ка со мной, кое-что скажу.

Васильевич послушно поплелся за хозяйкой из хаты, что-то они говорили за окном, да разве услышишь? Вскоре Васильевич быстро шмыгнул за ворота.

— Ну, дело в шляпе, — сказал шофер.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — предостерегла Надя, беря ребенка.

Теперь, когда остались одни, Марко словно затвердел лицом, потерял благодушие, неожиданно глухой злостью налились и глаза.

— Надя, ты погляди на него! — У шофера на губах задрожала усмешечка, тонкая, как лезвие. — Наш Марко Юрьевич хочет показать зубы. А чего бы и не показать в материной хате, где и родные стены помогают, так ведь? Сердце петухом кричит?

— Пусть покормит своего петуха валидолом, — посоветовала Надя.

— Ша, компа, — сказал Марко, и снова лицо его засветилось благодушием навстречу матери.

Мать вошла, крепко корягами рук держа узелок. Этот узелок она прятала где-то в боковушке или в сенях в потайном месте.

— Для тебя, Марко, сложила копейку к копейке, — молвила. — Ведь для чего деньги, если есть огород. Пенсию какую-нибудь давать будут… А Васильевича и уговаривать не пришлось, сам догадался помочь. Живет с пенсии, но детям уже не помогает, потому что дети при достатках, сами помогают отцу кто чем может.

— Мама! — со слезой в голосе запричитал Марко, обнимая ее за опавшие плечи. — Да разве мы не вернем — и тебе, и Васильевичу? Надя, правда? Поцелуй маму!

Надя не спешила благодарить мать, и, хотя Мотря норовила поцеловать невестку в накрашенные губы, та нехотя ткнулась ей в кровяных прожилках щеку. Ребенок захныкал, Мотря вытерла набежавшую слезу, а шофер Горик смотрел на всех с величавой скукой. И словно жаль ему было одаривать ею всех. Когда Мотря отвернулась от стола, убирая тарелку с холодцом, он протянул руку, и узелок, полученный сыном от матери, мгновенно исчез в кармане шоферской кожаной куртки.

Надя сначала поцеловала Марка и подергала обвисший пшеничный ус:

— Ах ты, счастье мое!

— О, поглядите на нее! — нервным коротким смехом засмеялся шофер Горик. — Свекруху нужно целовать, пока она в наличии, а Марко Юрьевич никуда не денется.

— Что меня целовать, а-а! — вздохнула Мотря. — Или я для себя жила когда-нибудь? И вы не для себя живете, так заведено. А деньги как пришли, так и ушли.

— Но ведь не каждый вот так своим деньгам ножки приставит, как вы приставили, чтоб деньги сами побежали из хаты! — похваливал шофер.

Испепелив барвинком глаз, Надя все-таки чмокнула свекровь — опять в щеку.

— Доченька моя, — только и молвила Мотря: горло ей перехватило удушье. Отвернулась к окну, предательски моргая. — Долго ждала — и дождалась. И тебя, и ребеночка… Я уж думала, что Марко совсем с пути сбился, такой разбойник удался…

— То в молодости, мама! — подморгнул Марко — как-то задиристо — всем.

— В молодости, конечно… А сколько таких в селе и по миру, у которых молодость до старости не проходит?:. Всякое тут про тебя говорили, ведь годами никаким ветром не доносило до села. Нет, есть все-таки бог, неправду люди говорят, что нет его. Смилостивился господь, направил на путь истинный, спасибо ему.

Мотря Варняга смотрела так, будто не верила, что видит своего сына Марка настоящего, а не придуманного, с горькой печалью смотрела на невестку с ребенком на руках, на угрюмого шофера в черной кожаной одежде.

— Мама, — скрипнул мороз в голосе сына, — не разжалобьте меня, слышите, а то за себя не ручаюсь!..

И странная затравленность мелькнула в глазах.

— Нет, сынок, все-таки за мои муки отплачено!

— Мама! — совсем растрогался Марко, досадливо ударив кулаком о кулак. — А то не ручаюсь, мама!.. Я тонкий на слезу, как и вы…

Тут невестка и шофер Горик принялись успокаивать мать и сына, готовых вот-вот разрыдаться.

— Мама! — укоризненно говорит Надя, что будто пригасла золотым дымом распущенных волос и привяла синим барвинком глаз. — Разве таким гостям радуются слезами?

— Марко Юрьевич! — воскликнул шофер, который теперь походил на властного начальника больше, чем сам Марко Юрьевич на начальника. — Вы же никогда не плачете, — что ж сказали бы подчиненные, если б увидели вас в слезах? Ну, ребеночек плачет — ослаб в дороге, а вы?

Хорошо, что тут явился запыхавшийся Васильевич, загоревшийся болезненным румянцем на кожице впалых щек.

— Мотря, Марко, Надя! — еще с порога. — А что тут в моей дурной голове сварилось, пока бегал туда-сюда!

— А что сварилось? — неожиданно за всех отозвался шофер Горик, который стал почему-то злой, закаменев желваками на скулах.

— А что? — встревожилась и невестка, пытаясь унять ребенка.

— Коли молодой берет молодую — свадьбу справляют, так? Ну как же мы проводим их из села, не погуляв по-настоящему? На музыку кто сам придет, а соседей позовем. Хоть какая-никакая свадьба, а отгуляем. Ведь сколько у тебя тех сыновей? Один. Вот повеялся — и когда еще прибьется опять.

— Отгуляли бы, — сказала Мотря, — да младенец приболел, к доктору торопятся.

— Славно вы, папаша, сварили в своей голове, — похвалил шофер. — А только ребенку не станет легче от свадебной музыки и пьяных песен, правда, Марко Юрьевич?

— Васильевич!.. Вы — как отец родной!.. — тер кулаком разгоревшиеся глаза Марко. — Не я буду, коли не справлю свадьбу в селе, коли вас не позову на свадьбу!

Но тут ребенок зашелся ревом, шофер Горик сказал: