Когда стемнело и набегавшийся за день сын лег спать с подаренными игрушками, Дарка дошила длинную льняную сорочку, а потом и примерила перед зеркалом. В белой сорочке вышла во двор, под весенний месяц, что искрился далеким пепельным пухом низко над селом. Вспаханный огород густо дышал терпким черноземом, горчила в воздухе остуженная ночным холодком крапива, и плыли запахи вишневого и яблоневого цвета. Видно, в клубе еще не кончились танцы — оттуда доносилась музыка радиолы, где-то там вспыхивал девичий смех.

— Дарка, ты чего бродишь привидением в полночь? — донеслось внезапно.

Мужская фигура отделилась от тополя, росшего у ворот, и Дарку от неожиданности морозом осыпало до самых пят.

— Никак высматриваешь кого-то, только не меня…

— А-а, Яков, — догадалась, оттаяв сердцем.

— Батько спит, а пьяниц я спровадил, — поздний гость хрипло бормотал, торопясь сказать все сразу. — Для чего мне такие крали, когда есть ты. Штанишки вот на лямках принес… Признайся, что неправду сказала про Юрчика.

— Я не твоя законная жена, чтоб правды от меня добивался.

— Места себе не нахожу, эх! — Выхватил топор, глубоко загнанный в полено, и с такой дикой отчаянностью опустил из-за плеча, что полено хряснуло, развалившись пополам, и запахло смолистой сосной. Потом подхватил Дарку на руки. — Вот так и понесу через все село… Соврала?

Яков нес Дарку через двор в хату, а она думала об Юрчике, что вот у него не один отец, как у других сельских детей, а несколько, и каждому ребенок дорог, так пусть ребенок им радуется, как они ребенку радуются, не нужно глупым словом отнимать даже такого отца-ветрогона, как этот Яков, ведь отнять-то легко, а попробуй потом найди, найти-то ой как трудно!

— Ганя, ау! Иди-ка сюда…

Звал дядько Трофим, стоя у колодца, над которым ветвистым шатром зеленел клен. Желтые, словно от табака, глаза дядька играли хитрым жаром, как черти на цимбалах, а на растянутых губах блуждала улыбка.

— Вот погляди, какого тебе парубка привел, — подмигнул выгоревшей бровью, когда Ганя приблизилась к колодцу. — Правда, ухарь?

Рядом с дядьком Трофимом стоял чужой, не из их села, мужчина, у которого голова из воротника сорочки торчала на длинной шее, как горшок на колышке. И не рыжий, и не белявый, а словно расцветший — и все! Не только волосы у незнакомца цвели и лицо краснело веснушками, но и невинные по-детски глаза голубели утренним туманцем.

— На комбикормовом у нас работает каменщиком, строит цех, — сказал дядько Трофим, который из-за своей искалеченной левой ноги сторожевал на комбикормовом заводе. — Немного потолкался с хлопцами в вагончике, потом криком закричал: не хочет в общежитии, а хочет в людской хате. Ты, Ганя, живешь одна, полхаты гуляет, так пустила бы на постой. А он и по хозяйству поможет, ведь мужские руки — все-таки мужские руки. И про оплату договоритесь, чтоб не даром…

Ухарь-парень смотрел на Ганю ясными голубыми глазами. Вроде бы и не пройдисвет, и не разбойник, да и не стал бы дядько Трофим нести бог знает что: не водится с кем попало.

— Я еще никогда постояльцев не держала и не знаю, как их держать, — отвечала Ганя, облизав пересохшие на летнем ветерке губы.

— Дурное дело не хитрое, — успокоил дядько Трофим. — Его можно не держать, сам себя будет держать, правда, Роман? С утра и до вечера целый день на работе: само не построится. На заводе есть столовая, так есть будем там. — И дядько кивнул головой, словно кинул ее за спину — туда, где за хатами и деревьями стоит невидимый отсюда комбикормовый. — А коли захочется угостить, Ганя, то постоялец не загордится, так ведь?

Длинношеий Роман подарил деликатную улыбку-гостинец:

— Кто ж откажется от хлеба-соли!

Голос мягкий, как шелк, выдает доброго человека, и этот голос растопил какую-то льдинку в женской душе. Ганя сказала:

— Зайдите в хату, хоть поглядите.

Гости следом за нею, наклонив головы у порога, вошли в сени. В сенях она отперла дверь слева, в ту половину хаты, в которой никто не жил. В нежилой комнате в два окна стояли кровать и стол, вдоль стены жались старые, обшмыганные лавки. Пахло пылью, липовым цветом и полынью, которые Ганя заготавливала каждый год: из липового цвета заваривала чай от простуды, а полынь подкладывала под матрас от блох, которые, правда, никогда и не водились.

— Такие вот хоромы, — пошутил дядько Трофим.

— Ну, не хоромы, — возразила хозяйка, — а приютиться можно.

Но гость молчал, и она с неожиданным беспокойством взглянула на него: не откажется ли вдруг?

— Я сейчас схожу в вагончик за своими манатками, — молвил Роман, — да и сюда, чтобы побыстрее обжиться.

Ганя проводила взглядом гостей, исчезнувших за воротами, а сама — в хату. В хате — неожиданно к зеркалу в углу за телевизором. Из зеркала на нее глянули встревоженные карие глаза, золотившиеся зрачками. Сколько ж это мне лет, мелькнула мысль. Ай-яй, двадцать семь, как из рога изобилия, и когда столько сплыло, не вспомнить. Смуглое, как печеная картошка, лицо словно бы ее и словно бы чужое, черно-сизые волосы над прямым лбом — словно бы ее и — чужие. Неужели это она из молодой такой стала — переменилась, и в кого?

Тьфу, на кого ж еще похожа, как не на себя!..

К вечеру вернулся Роман, в одной руке принес чемодан с впавшими боками, а в другой — баян. Прохаживаясь из угла в угол по комнате, где хозяйка веником подмела и мокрой тряпкой пыль попугала, он горбился под низким потолком и потирал ладони:

— Теперь, Ганя, будем с музыкой. Ты ведь и танцуешь, и поешь?

— Э-э, мое уже оттанцевалось и отпелось. Что соседи подумают, как мои песни услышат?

— Соседи не испугаются, и мы соседей не станем бояться. — Он хлопнул в ладоши, притопнул ногой. — Как услышат музыку, так и сбегутся на танцы и на песни.

— Теперь уже не танцуют и не поют, как когда-то.

— А разве лучше оттого, что не танцуют и не поют? Надуются сычами или на рты замки повесят? А мы — с музыкой.

Глядя на говорливого постояльца, Ганя отмякла душой, душа ее медленно распрямлялась навстречу цветистому и костлявому лицу мужчины. А когда гость ловкой рукой достал из чемодана бутылку водки, то и хозяйка скоренько выставила на стол старое желтое сало, хлеб, лук. После выпитой чарки и разговор заструился тихо, словно паутина бабьего лета.

— Вижу, Ганя, одинокой живешь? И куда ваши сельские парубки до сих пор глядели, что под носом тебя не разглядели?

— Такого семени, как я, в каждом дворе насеяно! — сказала с сердцем, однако обрадовалась этому — «тебя не разглядели».

— Такого, да не такого, — возразил.

— А откуда ты сам такой?

— Не сам-один, а с баяном, Ганя. Ведь чего я без баяна стою! Про Котюжинцы слышала? Оттуда я, коренной.

— Если тамошний, так чего к нам забрел?

— Потому что нет счастья в жизни! — налил себе водки и вмиг глотнул, как собака муху. Сцепил крепкие пальцы, хрустнул, словно жилы себе рвал живцом. — Я уж ей так угождал, так угождал, а она спуталась с агрономом. Он же такой глист, новоиспеченный из института, что только трону пальцем — и раздавлю. Ну, думаю, нужно от греха бежать подальше: или его угроблю, или жинку покалечу.

Веснушки на его лице цвели жаром, голубизна глаз полнилась такой ненавистью, что глаза словно дымились ею.

— Хату ей оставил, все оставил, только вот баян забрал, потому что — мой баян, да и не умеет ее ухажер играть на инструменте.

— Теперь многие бесятся с жиру. Еще гнезда семейного свить не успели, как уже и разорили. А из того гнезда маленький кукушонок и вывалился в мир широкий.

— Ну! Так она что? Сыну семь лет, смотреть за ним не стала, спровадила к своим родителям, чтобы не мешал блудить.

Постоялец словно одичал костлявым лицом: меж тонкими его губами, казалось, прорывалось пламя. Такому и вправду недалеко до греха, подумала Ганя, проникаясь остерегающим страхом к человеку, который — надо же! — нашел пристанище в ее хате.