Мотря иссохшими устами говорила, точно ветерок шелестел меж колосками, и, кажется, не торопилась на автобус до Терновки. Словно не там было ее жилище, а здесь, где братская могила между запыленными кленами, и это жилище не отпускало силой невидимых рук, держало их силой.

В шерсти туч, нечесаных и немытых, солнце золотым гребнем засияет и погаснет, словно глазурью покроется, засияет, растеряв огнистые очесы по холмам и долинам, и снова будто расплавится, остынет. Первые людские волны ярмарки уже затопили вытоптанное стойбище. В ранней дымчатой зелени деревьев и кустов сереют хаты и чернеют огороды, свободно разбросанные между буграми, так же свободно разбросанными: будто разбрелась в давние времена огромная отара овец.

Там и здесь вдоль хат на солнышке вспыхнули бело-зоряным цветом несколько абрикосов-подростков. Наверное, Ярина оделась теплее всех на ярмарке: и в платок закуталась, и в стеганую безрукавку, и юбка до щиколоток, чтоб ветер не поддувал, и ноговицы с галошами, хотя дождь и не предвиделся, да мало ли какая погода соберется за целый день на твою голову, когда ты из дальней своей Куманевки выбралась в район!

— Баба Ярина, ау!

Внук Валерка — в замасленной замшевой куртке внакидку, на крепком стволе шеи серебрилась цепочка с медальоном, рыжие усы торчали двумя сухими ненамыленными помазками — стоял у привозной цистерны с пивом, держа надпитую кружку в руке.

— Баба Ярина, а вы почему же на ярмарку с пустыми руками? — допытывался. — Значит, не продавать, а покупать? А что покупать, если не секрет? Куры у вас есть, гуси есть… Уж не индюков ли диковинных захотелось — таких, как не у людей?

Угольные, в крапивную точечку выпученные глаза плясали на костлявом лице Валерки, как живые вьюны на сковородке, а в зрачках шевелился испуг.

— Да я не торговать, сынок…

— На ярмарку — и не торговать? Значит, погулять: людей посмотреть и себя показать?

Шутил.

— Такое у меня случилось, сынок… Если б не случилось, то я бы не сюда… — Покачивая сокрушенно головой, закутанной в платок, сказала просто: — Ночью у меня телку украли.

— Телку?! — раскрыл рот от удивления Валерка. — Откуда — из хлева? А может, не украли, сама сбежала в овраг, а из него не выберется? Баба Ярина, откуда теперь в нашей Куманевке воры возьмутся, чтоб по хлевам шастать?

Баба Ярина тихо зашелестела колосочками слов. Позавчера вечером накормила телочку тертыми бурачками, напоила теплым пойлом, закрыла дверь на задвижку, а на рассвете пошла в хлев: дверь на задвижке, вот только возле яслей и духом телочки не пахнет, как языком слизало. Баба Ярина перекрестилась — и к соседям, а у соседей свое горе: поросенок рохкает, как больной пенсионер, нос воротит от корма. Другие соседи на свадьбу к родичам уехали, третьи — учителя, какой с них спрос! Может, волк телочку унес, но какой это смекалистый волк, в наше-то время, что даже через запертую дверь вынес! А в овраге за хатой хоть бы тебе косточка — свежая или пожелтевшая. У людей спрашивала, да разве люди стерегли телочку, чтобы отвечать? Каждый свое стережет — и не устережет вот… целый день вчера ждала: если отбилась от двора, то, может, прибьется, да напрасно. Хлев — пустой, и душа — пустая.

— Так чего же это вы, баба, в такую рань на ярмарке? — не мог понять внук Валерка. — Где наша Куманевка, а вы уже тут! Хотите вместо краденого хвоста подыскать что-нибудь пустое, чтоб ни хлев, ни душа пустыми не стояли?

— Да где ж я столько денег наберу на хвосты?

— Пенсию государство платит!

— За пенсию спасибо, конечно… Похожу и посмотрю, может, и увижу свою телочку.

— Где Куманевка, а где район! — хохотал Валерка. — Не иначе, как на такси ваша телка сюда приехала, еще и деньги дала за дорогу.

— Может, и на такси, — согласилась старуха. — Кто-то украл, а в воскресный день и вывез продавать до восхода солнца, чтоб быстрей с рук сбыть.

Валерка понял наконец свою бабушку:

— Хотите и вора поймать, и телку вернуть? — лицо его дрогнуло от смеха, словно куст перекати-поля от ветра. — Кто ж вам поможет, как не я? Чтоб вор не вырвался и не убежал от наказания?

И баба Ярина с внуком Валеркой пошла от ворот по ярмарке, где стояли с семенной картошкой в мешках и ведрах, где в мешочках переливались семена гречихи, конопли, проса, мака, бураков, лука, где чернели выкопанные узловатые коренья цветов, даже в ложбинку дотянулись, где торговали скотом, приведенным и привезенным из окрестных сел. У бабы Ярины лицо молитвенно посветлело, когда увидела она возле дырявого забора корову красной масти, рога — веночком, ноги — дугами гнутые.

— Да не ваша это телочка, не могла за две ночи так вырасти, чтоб уже и доиться, — сказал внук Валерка и спросил у тетки, продававшей корову: — Сколько просите?

— Я прошу меньше, чем она стоит, — ответила тетка, кивая на корову. — Только у тебя просить не стану, потому что все равно не купишь.

Дальше баба Ярина остановилась возле бычка в яблоках, с лопушистыми ушами.

— Баба, так ведь это парубок, а не девка, а у вас девку свели со двора.

— А сколько за бычка? — спросила старая у приземистого старичка, который накрутил налыгач на руку до самого локтя, так что ни бычок от старичка не убежит, ни старичок от бычка не открутится.

— Вы ж покупать не будете? — удивился Валерка.

— Моя телочка ну точно такая же, — молвила баба Ярина.

Скота на ярмарку было выведено не так уж и много: с зимы отощавшая иная коровенка тянет привязанный к штакетине клок сена, иной теленок теребит зубами нарезанный бурачок. Тут больше продавцов, чем покупателей, по и продавцов не густо, и они приветливо поглядывают на бабу Ярину… Хотя и видно, что бабка не богатый покупатель! Возле черно-белой телочки, похожей на сороку, старая и застыла.

— Ваша или не ваша? — спрашивает внук Валерка.

— Ой, моя!.. Ой, не моя! — растерялась баба Ярина. — Похожа… и не похожа!

— Так берете или не берете? — это Валерка.

А дядько, что телку держит на поводке, уже и радуется — покупатель нашелся.

— Берите, — говорит, — славной масти будете иметь коровку.

— Ой, не моя, — это баба Ярина. — У моей на передних ногах белые чулочки длиннее, а на задних ногах белые чулочки короче.

— Короче, длиннее, — кривится внук Валерка. — Вам не угодишь.

И по-разбойничьи подмигивает хозяину телки в белых чулочках, которыми бабке не угодишь. Старая остекленевшей печалью глаз обводит ярмарку и говорит:

— Потопчусь тут возле худобы. Может, выведут…

— Да берите эту! — шутит Валерка. — И ведите домой.

— Конечно, берите мою, — набивается дядько. — Даром отдаю!

— Берите эту, — подзуживает внук Валерка, — даром отдают.

— Э-э, эту даром брать грех, — говорит бабка. — Еще рано, еще выведут. Я подожду.

Баба Ярина замирает вытрепанным снопом, на котором ветерок теребит выбитые колоски: то трепещут длинные кисти ее платка. Солнце, всплеснув играющей рыбой из-за туч, омолаживает шершавые морщины на лице, потом без солнца морщины тускнеют, словно обугливаются. Внук Валерка, зло выдыхая зловоние раскрытого рта, куда-то бежит по ярмарке, всклоченные кудри трясутся, словно неспрессованное сено, на возу, через какое-то время снова выныривает из людской сутолоки — язык у него словно пес на цепи, а выпуклые угольные глаза и вовсе вытаращились двумя воронами.

— Привели вашу пропажу иль нет?

— Приведут, — говорит старуха.

Верно, внук где-то потешил свою неутолимую душу чаркой, он с пьяным усердием стелет перед бабой целые полотна слов, что колышутся, поскрипывают на весеннем ветерке. Мол, не нужно тужить по телочке, как по покойнику, раз такое приключилось. Бог дал — бог взял, а если помозговать — для чего на старости возиться с телкой, лучше здоровье поберечь, а всякой еды у бабы хватит. Моргая бесцветными ресницами, баба Ярина молча слушает, и, кажется, никакая сила сейчас не способна сдвинуть ее с этой ярмарки. Она прозрачным водянистым взглядом как-то виновато-выжидающе растекается по приехавшим на ярмарку, и не одно чуткое сердце терзалось бы, если тому чуткому сердцу на этом столпотворении было бы дело до бабы Ярины.